Гай Юлий Цезарь
Шрифт:
Три дня напряжённейшего похода дали нам возможность оторваться от упорного преследования Помпея. Моей целью теперь стало соединение с Кальвином и его двумя легионами. Я уже отправил к нему посланцев с приказом двигаться на юг, в Фессалию, и не сомневался в том, что он выполнит мои приказания. Но, как потом оказалось, Кальвин не получил их. Весть о моём поражении под Диррахием так потрясла население небольших городов и районов Эпира и Македонии, признававших раньше мою власть над ними, что они быстро переметнулись на сторону Помпея. Так что всех моих посланцев похватали, а Кальвин, ничего не зная о моём поражении, вёл свою армию прямо в расставленную ему Помпеем западню. Его спас случай. Один из его патрулей наткнулся как-то на приверженцев тех двух галлов, которые, дезертировав, предоставили Помпею столь ценные сведения о моих позициях. Галлы всегда любили прихвастнуть, и эти не удержались от искушения поведать солдатам Кальвина о том, что они назвали окончательным разгромом моей армии под Диррахием. К тому времени, когда эти новости достигли ушей Кальвина, основные силы Помпея находились на расстоянии четырёхчасового марша от него. Действуя разумно и быстро, Кальвин сохранил всё своё войско и после тяжёлого перехода через горные перевалы присоединился ко мне северо-западнее Фессалии. Два легиона ветеранов влили в нашу армию новые силы, так недостававшие ей,
Однако по-прежнему оставалось неясным, предоставит ли мне такой «благоприятный» случай Помпей. Как я позднее узнал, после битвы при Диррахии у него состоялся военный совет, и на этом совете Афраний упорно настаивал на том, чтобы Помпей, оставив мои войска разваливаться в Греции, сам захватил бы Италию. Но большинством участников совета Афрания предложение оказалось отвергнуто. Стратеги-дилетанты из окружения Помпея обвинили Афрония в трусости и припомнили ему старую историю о том, что он якобы продал мне за деньги и Испанию, и свою армию. Они уверенно заявили, что я теперь бегу и не составит большого труда расправиться со мной окончательно. Многие из этих знатных римлян, скорее политиканы, нежели полководцы, были настолько уверены в скорой, на их взгляд, победе, что уже начали строить планы проведения следующих выборов в Риме, а некоторые из них послали туда своих агентов, чтобы те сняли для них удобные дома поближе к форуму; Спинтер и Агенобарб очень серьёзно повздорили на тему о том, кто из них займёт место великого понтифика после моей смерти. Вскоре после этого Сципион выставил свою кандидатуру на это, по их мнению, вакантное место, отчего ссора разгорелась пуще прежнего.
Сам Помпей не тешил себя подобными иллюзиями. Но он хотел выиграть войну в Греции, чтобы никто не заподозрил его в том, что он спасается бегством, бросив на произвол судьбы своего тестя Сципиона. Помпей по-прежнему считал, что нанесёт мне больший урон, затрудняя поставку продовольствия моим войскам, а бесконечными наскоками кавалерии доведёт меня до отчаяния и, таким образом, заставит принять бой в невыгодных для моей армии условиях. Так что и он, только более удобными дорогами, направился в Фессалию и при Ларисе соединился с легионами Сципиона. Теперь его армия сильно превосходила мою в численности, особенно в коннице.
Зерновые ещё не созрели, и мои войска на марше испытывали ужасные лишения. Многие болели, возможно, в результате полуголодного существования, которое они влачили ещё и до Диррахия. Но мне кажется, что хуже всего сказывалось на нас отношение местного населения к нам. В Галлии, Испании и Италии на нас обычно смотрели враждебно, иногда со страхом; очень часто нас встречали с энтузиазмом, с которым обычно люди приветствуют победителей и преуспевших в делах своих. Но теперь мы видели иные чувства: множество людей поворачивались взглянуть на нас, когда мы проходили мимо, иногда пытались продать нам немного сэкономленной ими пищи, но в их глазах, в их жестах царило безразличие. И лишь некоторые смотрели на нас с сочувствием или с презрением. Только спустя какое-то время мы сообразили, что они видели в нас разгромленную армию. Демагогия агентов Помпея возымела здесь своё действие, потому что они сами верили в свою демагогию. Теперь уже всюду считали, что война практически закончена, и даже возникали споры, захотят ли вообще мои солдаты вступать в сражение. И когда всё это стало постепенно доходить до моих солдат, они, поначалу шокированные, в конце концов пришли в ярость. Наблюдая за ними, я понимал, до какого ожесточения они могут дойти. Об этом особенно не распространялись, но было ясно и так, что вся моя армия, больная, в лохмотьях, ждёт только случая, чтобы безошибочно проявить свои действительно превосходные качества — мужество, опыт и выучку.
Тяжёлая судьба выпала на долю населения фессалийского городка Гомфы, которое решилось оказать сопротивление моей армии, когда она была в таком состоянии духа. Прежде жители этого города присылали ко мне своего посла с предложением помощи и с просьбой поставить у них в городе мой гарнизон. Теперь они решили, что я сторона, потерпевшая поражение, и закрыли ворота города перед нашим носом. Город защищали высокие стены и множество людей, но и моя армия, и я восприняли их вызов как невыносимое оскорбление: какой-то городишко осмеливается сопротивляться нам, штурмовавшим Аварик, Алезию и Массилию! После полудня я дал сигнал к началу штурма, а к закату дня город оказался в наших руках, и я позволил своим солдатам до самого утра делать с обитателями города и с их имуществом всё, что они захотят. Это был богатый город со множеством складов, с запасами еды и вина. На следующий день практически все мои солдаты были пьяны, но, как ни странно, опьянение не подействовало на них усыпляюще. Даже на марше они распевали песни, танцевали и снова пили вино, которое прихватили с собой. Колонна больше походила на процессию вакханок [65] , чем на римскую армию. Но на следующий день после этого они, конечно, уже не чувствовали себя так хорошо, и всё же случай выдался удивительный — единственный такой в моей жизни: это затянувшееся пьянство оказало благоприятное воздействие на здоровье моих солдат. После разграбления Гомф в армии не осталось больных. Впоследствии кое-кто из медиков, с которыми я разговаривал на эту тему, согласился, что при известных обстоятельствах достаточно большое количество поглощённого вина помогает восстановить равновесие в организме, особенно если это равновесие было нарушено из-за болезни или истощения. Возможно, это и так, но я больше склоняюсь к мысли, что неожиданное выздоровление моей армии произошло скорее по причинам психологическим. Они доказали самим себе, что способны одолеть сопротивление. А ещё, наверное, вино помогло им забыть о перенесённых невзгодах.
65
...процессию вакханок — Вакханки — почитательницы греческого бога Диониса (по-другому — Вакха). Отсюда и дионисии или вакханалии — мистическо-оргиастические празднества, к которым допускались лишь женщины. Во время вакханалий участницы вкушали вина и предавались распутной любви.
Слухи о событиях в Гомфах побудили другие города в Фессалийской долине держать ворота открытыми, и так продолжалось до тех пор, пока мы не подошли к большому городу Лариса, где уже устроились Помпей и его тесть Сципион со своим объединённым войском.
Я двинулся на равнину перед Фарсалом в надежде, что тут, на местности, идеальной для действий конницы, Помпей решится дать нам окончательный бой. Но очень скоро мне стало понятно, что Помпей никогда не пойдёт на то, чтобы облегчить мне жизнь. Он тоже вывел свою армию на равнину и расположился недалеко от меня, там, где был небольшой склон. Несколько дней Помпей выстраивал
Итак, оставив надежду дать врагу генеральное сражение, к которому я так стремился, я приказал сворачивать лагерь. Происходило это на рассвете, хотя уже в эти ранние часы было довольно жарко. Солдаты складывали свои палатки, и я уже отдал приказ приготовиться к маршу, выстроив армию так, чтобы защититься от атак конницы Помпея. Вдруг один из начальников патруля подскакал ко мне (я стоял возле своей палатки) и, явно взволнованный, доложил мне, что наблюдал необычную суету в лагере Помпея. Я сразу подумал, что Помпей каким-то образом догадался или был осведомлён о моих намерениях и теперь спешил послать всю свою кавалерию чинить помехи нам на марше. Но за первым донесением последовало несколько новых. Поднялась вся армия Помпея, и скоро стало очевидно, что он оставляет свои позиции на холме и строит армию в боевые порядки на равнине. То, чего мы устали ждать, свершилось. Я тут же приказал подать мне мой алый полудамент, и, как только солдаты увидели сигнал к бою, раздались громкие возгласы, которые распространялись от когорты к когорте, от легиона к легиону. Люди побросали палатки и кинулись к оружию. Их рвение смешалось с каким-то восторгом, видимо потому, что, хотя многим совсем не улыбалось проливать кровь своих соотечественников, к тому времени они уже убедились, что мир, которого я добивался так долго и так безуспешно, можно завоевать только таким способом. К тому же у них, привыкших считать себя непобедимыми, на совести висело поражение, за которое они ещё не рассчитались.
В то время как быстро и точно строилась моя армия, я выехал на своём коне насколько было возможно, не рискуя своей жизнью, вперёд, чтобы рассмотреть вражеские боевые порядки. Очень скоро я понял, что Помпей планирует провести битву именно так, как я и предполагал, имея в виду Лабиена, ходившего у него в советниках. Равнина возле ручья Энипея была как будто специально подготовлена для успешных действий кавалерии, и они, конечно, полностью используют этот род войск, в котором к тому же имели такое большое преимущество. И я нисколько не удивился, увидев, что на их правом фланге совсем не осталось конницы и солдаты спокойно расположились на берегу Энипея, а вся их лёгкая пехота (у них были прекрасные лучники) и вся кавалерия сосредоточились на левом крыле, где оставался широкий простор для манёвров кавалерии. Они явно намеревались внести панику в ряды моих солдат на моём правом фланге, окружить их и затем ударить по моей пехоте с тыла. План сам по себе был не так уж плох и, если бы я не принял необходимых мер, мог привести их к успеху. Потом уже стали говорить, что Помпей принял бой и пошёл на риск не по своей воле. Говорили, что сам он выступал против того, чтобы всем рисковать ради одной битвы. Его вынудили сразиться со мной насмешки окружавших его политика нов, которым не терпелось вернуться в Рим, и они поэтому утверждали, что только страстное желание Помпея сохранить за собой высшую власть удерживает его от скорого и лёгкого разгрома моей армии. Он конечно же был настолько великим полководцем, что никогда не позволил бы кому-то, кто ничего не смыслил в войне, решать за него. Но возможно, Помпей излишне доверился Лабиену, считавшему, что моя армия понесла невосполнимые потери, хотя на самом-то деле он сам понёс их. Однако я думаю, что Помпей всё равно тщательно взвесил все «за» и «против» и пришёл к выводу, что у него есть все основания надеяться на полную и достаточно лёгкую победу. И он, как я узнал позже, на военном совете перед самой битвой даже заявлял, что едва ли его пехоте придётся принимать участие в сражении. Атака кавалерии должна была быть настолько эффективной, что вся моя армия бросилась бы бежать ещё до того, как она окажется в поле досягаемости его копьеносцев. На том же военном совете Лабиен ещё раз уверил всех, что цвет моей армии уже уничтожен — изнурён болезнями, истощён лишениями или погиб во время сражения при Диррахии. Он поклялся, что не вернётся в лагерь без победы. Неужели он забыл, удивлялся я, что примерно такую же клятву давали командиры кавалерии Верцингеторикса перед битвой при Алезии?
Но в то утро, выехав понаблюдать за передвижениями легионов и конницы Помпея на равнине перед Энипеем, я не задумывался над тем, почему он решился вызвать нас на бой. Я знал о численном превосходстве его войск: пехоты у него насчитывалось сорок пять тысяч, а я мог выставить всего двадцать две тысячи пехотинцев. У Помпея было семь тысяч конников и в придачу им много лучников и пращников. У меня же всего одна тысяча конников, в основном галлов и германцев. И снова, как всегда, мне приходилось импровизировать: условия боя диктовал скорее Помпей мне, а не я ему, и, если я не смогу достойно встретить его семь тысяч кавалеристов, а затем опрокинуть их, я опять потерплю поражение. Но я, как никто другой, знал, что войны зачастую выигрывают в результате неожиданных удачных находок, а надёжную оборону можно легко превратить в сокрушительную атаку.
Смешно сказать, но, хотя я тогда всё больше думал об импровизациях, сама битва стала одной из тех немногих, что почти полностью проходят в соответствии с теми канонами, которые я либо предвидел, либо на которые надеялся. Ту битву, несомненно, стоит включить в учебники по военному делу отчасти за быстрое и полноценное _ решение, отчасти же потому, что очевидные факторы, которые вели к победе или поражению, легко запоминаются. И по количеству вовлечённых в неё людей она осталась одной из величайших битв, в которой сражались римляне против римлян. Я бы хотел с полным правом заявить, что здесь я продемонстрировал своё исключительное воинское искусство или дар предвидения — словом, те качества, которыми отмечены все победы Ганнибала, Александра или почти забытого в наши дни Квинта Сертория. Я не заманивал Помпея в сражение, ставшее для него роковым. Просто я отвёл от себя очевидную угрозу теми же приёмами, которые применял против галлов. Иначе битва протекала бы по своим, абсолютно ортодоксальным правилам. Как и большинство всех моих битв, её выиграли мои солдаты. Я с самого начала был убеждён, что мы победим, и солдаты разделяли со мной эту уверенность.