Гай Юлий Цезарь
Шрифт:
Я, негодуя, покинул его дом и поехал прямо в Рим. Уже десять лет я не был в этом городе, городе, в котором прошла почти вся моя юность. Я надеялся войти в него законно избранным консулом и отпраздновать в нём триумф, который моя армия заслужила победами в Галлии, Германии и Британии. А в действительности я приближался к нему как невольный завоеватель. Я постарался, насколько позволяли обстоятельства, соблюсти приличия Так как официально я ещё оставался главнокомандующим, то предложил сенаторам встретить меня за стенами города. На встречу со мной пришло довольно много народу, и все с явным уважением слушали мою речь, и которой я постарался оправдать меры, принятые Мною Аплодисменты раздались, когда я сказал, что готов пойти на мир путём переговоров. Но, когда начались дебаты о практических шагах к достижению мира, я обнаружил и у сенаторов ту же робость и отсутствие понимания, с которыми столкнулся при встрече с Цицероном. Сети одобрял идею послать к Помпею депутацию, но ни один не нашёл в себе смелости принять участие в ней. Только один из двух присутствовавших на собрании консулов высказал свои, отличные от моих предложения, но и он, подобно Цицерону, уговаривал меня не начинать войну в Испании. И я понял, что сложилась обстановка, похожая на ту, что окружала меня во время моего первого консулата. И тогда у сената была возможность разумно и конструктивно сотрудничать со мной, но он предпочёл изображать гнев или безразличие. Так что в очередной
Итак, потратив ни мало ни много три дня на эти бесплодные дискуссии, я принял, как я полагал, соответствующие меры. Я решил немедленно отправиться в Испанию. Необходимо было, чтобы в моё отсутствие и гражданское правление, и оборона страны сохраняли свою эффективность и находились в надёжных и умелых руках, при этом назначенные мною деятели должны иметь хоть какой-то авторитет. Меня уже обвиняли в том, что я революционер: большинство моих лучших друзей и самых активных военачальников происходили не из знатных семей. И поэтому сенаторы и крупные финансисты, с которыми я не хотел ссориться, относились к ним с недоверием. Так что, хотя я знал, что мой друг Бальб или какой-нибудь другой молодой военачальник могли бы управлять страной и эффективно и сдержанно, мне приходилось искать людей, которые уже прославились, но мой выбор был ограничен: большинство аристократов ушли из Рима с Помпеем. К счастью, я мог рассчитывать на одного из преторов, Лепида. Он был знатным человеком, сыном того Лепида, который в годы моей юности поднял мятеж, поддержанный некоторыми моими друзьями и родственниками; сам я в нём не участвовал, так как видел, что бунт обречён на неудачу. Одним из лидеров того восстания был Брут, супруг моей старой любовницы Сервилии и отец того молодого Брута, которого я знал ребёнком и которого люблю до сих пор. Мятеж, как я и предвидел, подавил один из тогдашних консулов с помощью Помпея, который тогда только начинал свою блестящую карьеру. В процессе операции Помпей захватил, а потом предательски убил мужа Сервилии. С тех пор юный Брут отказывался здороваться и говорить с убийцей своего отца. И меня очень расстроило известие о том, что он примирился с Помпеем — несомненно, под влиянием своего дядюшки Катона — и действовал против меня. Однако юный Лепид или лучше помнил своего отца, или лучше просчитал шансы на будущее. Он к тому же состоял в родственных отношениях с Сервилией, будучи женат на одной из её дочерей. Я был не очень высокого мнения о его способностях, но Сервилия убедила меня, что на него можно положиться. Хотя и несколько напыщенный, он, безусловно, оставался порядочным человеком, умеющим завоёвывать уважение к себе. Поэтому я возложил на него бразды правления Италией и никогда не пожалел об этом. Лепид действительно хорош на любом месте, где не требуется принимать решений и иметь дело с военными проблемами. Я осыпал его всяческими наградами, которые тешили их обоих — и его и тёщу, Сервилию. Ему досталась честь пребывать в чине консула дольше, чем кому-либо ещё из римлян: это я постарался, чтобы он получил этот пост в том году, когда я проводил реформу календаря, и год длился все пятнадцать месяцев. Во время моего диктаторства он дважды был начальником конницы. И когда я отправился воевать на Восток, я снова оставил его править Италией: он всё делал так, как ему говорили Бальб и Оппий, которые прекрасно знали и разделяли мои взгляды. Мы с ним хорошо поужинали в последнюю ночь перед моим отъездом, и я был абсолютно уверен в нём.
Даже в тот первый раз, когда я, уезжая, оставил Лепида на этом очень ответственном посту, он правил с тактом и вполне разумно. Чего нельзя сказать о юном Антонии, которому я поручил командование армией и оборону страны.
Пока меня не было, он бестолково выставлял напоказ свои богатства и власть. Он слишком часто появлялся в общественных местах пьяным и как-то устроил грандиозный скандал, когда притащил с собой не только свою прелестную любовницу-гречанку, но и целый гарем молодёжи обоих полов. Но, что поделаешь, более подходящем и подготовленной к этой роли кандидатуры, кроме него, у меня не оказалось. Ещё до начала гражданской войны Антония избрали народным трибуном; он был родом из древней и именитой семьи; его всегда любили в армии, и никогда его склонность к дебошам и пьянству не отражалась на исполнении им своего воинского долга; он и тогда и, надеюсь, сейчас остаётся преданным мне человеком. Я вполне мог рассчитывать на то, что, если Помпей попытается что-нибудь предпринять против Италии, Антоний будет действовать быстро и умело.
Нашёл я работу и для тех аристократов (а их осталось совсем немного в Риме), которые заявили о своём переходе на мою сторону. Молодому Долабелле, зятю Цицерона, и молодому Гортензию, сыну того Гортензия, который до появления Цицерона считался величайшим оратором своего времени, я поручил выполнение одной из самых насущных задач — строительство кораблей, которые мне скоро должны были понадобиться. А Марка Красса, старшего сына моего старого друга, я направил в Цизальпинскую Галлию командовать войсками — он и раньше служил у меня, и служил отлично.
Покидая Рим, я присвоил для нужд войны большую сумму государственных денег, о которых консулы в своём беспричинном паническом бегстве в январе совсем забыли. Когда я уже готовился забрать деньги, один из народных трибунов попытался официально запретить мне это. Тут уж моё терпение кончилось. До тех пор я всё делал законным путём, а тут меня принуждали прибегнуть к оружию и изменить закону. Однако всё закончилось простой угрозой сместить этого трибуна с его поста. И я радовался, что не пришлось прибегать к насилию, поскольку в этой странной войне я ещё не пролил ни одной капли крови. Однако я уже был достаточно обозлён, чтобы при необходимости использовать силу.
И вот, пробыв всего неделю в Риме, я снова покидал его и отправлялся на северо-запад. Часть пути меня сопровождали толпы провожающих; мои сторонники выкрикивали слова одобрения в мой адрес, но участвовали в проводах и те, кто под влиянием вражеской агитации поверил, что я способен устроить побоище, избиение моих врагов или позволить своим ветеранам и галльской кавалерии разграбление Рима и его окрестностей. Эти люди, несомненно, легко вздохнули, увидев, что их худшие ожидания не оправдываются. И теперь они вместе со всеми остальными благословляли моё имя. Однако их благословления не были до конца искренними. Во всяком случае, мне так казалось. Среди многих возгласов, раздававшихся из толпы, часто слышались призывы: «Мир! Дай нам мир!» — и лица римлян конечно же не могли светиться радостью, ведь мы шли воевать против своих соотечественников. Я понимал, что приветствовавшие меня рады только потому, что я ухожу, а вместе со мной из пределов Рима уходит и война, уходит в провинции, и на некоторое время покой городу обеспечен. Со мной уходили многие их друзья и родные, друзья и родные оставались у них и в армиях Афрания в Испании, и Помпея на Востоке. Естественно, они хотели мира, но больше всего, даже больше мира, они хотели, чтобы им позволили вести привычную жизнь, есть, пить, зарабатывать деньги, жениться, прелюбодействовать, ходить в театр и на игрища. И это тоже совершенно естественно. Но как же мало было среди
Тем не менее, когда я уже покинул Рим, крики о мире продолжали звучать в моём сознании. Как я мог винить простой народ за то, что он не понимал того, что и величайшие умы, и сенаторов приводило в смятение и недоумение?
Глава 4
ИСПАНИЯ, МАССИЛИЯ, АФРИКА
В моей книге «О гражданской войне» я уделил большое внимание испанской кампании как из желания быть исторически точным, так и потому, что это кампания, которой я горжусь. Я встретился там с большими трудности ми, однако справился с ними довольно быстро и малой кровью.
В Испании у Помпея стояло семь боеспособных легионов, и к тому же он всегда мог рассчитывать на крупные вспомогательные войска из местного населения. Все эти легионы занимали удобные позиции как для нападения, так и для обороны. Они могли, например, напасть на Галлию и занять её. Я в своё время приложил огромные усилия, чтобы привлечь к себе на службу как можно больше галльской кавалерии и поддерживать дружественные отношения с галльскими племенами, которые, как я думал, усмирены. Но абсолютной уверенности в том, что Галлия останется лояльной ко мне, у меня не было. Умный агент Помпея мог бы сыграть на националистических настроениях галлов, которые, правда, сильно ослабли после поражения Верцингеторикса. Так что первое, что я сделал, начав войну с Испанией, это приказал трём моим галльским легионам под командованием Фабия занять все перевалы через Пиренеи. Фабий быстро и в совершенстве справился с этой задачей. Он почти не встретил сопротивления, и для меня постепенно становился понятным план Помпея: он приказал своим легатам в Испании помедлить с началом сражений и вступать в бой только за явным своим преимуществом, а пока набирать и обучать войско, которое будет использовано в час генерального наступления против меня и с запада, и с востока. Шесть его регулярных легионов под командованием очень грамотных легатов Афрания и Петрея располагались на севере Испании, между Эбро и Пиренеями. Ещё один легион с легатом Варроном во главе — очень слабым военачальником, но, как оказалось, блистательным учёным — находился на юге страны, и главным делом Варрона стала организация доставки продовольствия, денег и снаряжения.
Я планировал присоединить к трём легионам Фабия три своих и значительные силы кавалерии. Но до тех пор советовал Фабию всячески уклоняться от столкновений с армией Афрания и Петрея, расположившейся совсем рядом у Лериды. Кроме того, уклоняясь от сражения, я рекомендовал Фабию с помощью специальных агитаторов привлечь на нашу сторону окрестные племена.
С первым препятствием в этой кампании я столкнулся ещё на пути в Испанию. Правители греческого города Массилии, известив меня сначала о своём желании оставаться нейтральными, вдруг решительно встали на сторону противника. Они приветствовали прибытие Домиция Агенобарба, опозорившегося легата из Корфиния, чью жизнь спасли дважды: сначала его врач-грек, а потом я. Домиций привёл в Массилию флот с остатками своих приверженцев. Как и в Корфинии, он всё ещё рассчитывал, что в битву ввяжется сам Помпей, если защитники города будут стоять твёрдо. Его встретили с воодушевлением и действительно с большим искусством и решимостью организовали оборону города. Массилийцы полностью контролировали морские подходы к городу, и скоро я увидел, что их фортификации невозможно будет одолеть без очень серьёзных осадных работ. Я немедленно приказал строить корабли в Арле, а пока наблюдал за работами по осаде города, надеясь, что они успешно завершатся ещё до того, как можно будет воспользоваться построенными кораблями. Но неожиданно я встретил упорное сопротивление. Был даже случай, когда врагам удалось обмануть наших людей и разрушить довольно значительную часть наших сооружений. А я прекрасно понимал, что в случае провала и в Италии, и в Испании такая новость немедленно отразится на моём престиже. И всё же я должен был покончить с армией легатов Помпея в Испании до начала зимы. Поэтому, оставив Требония с тремя легионами продолжать осаду Массилии и назначив Децима Брута командовать морскими силами, которые вскоре обязательно нам понадобятся, я вызвал ещё три легиона из Италии и пошёл на Испанию со всеми шестью своими легионами. Я перешёл Пиренеи, оставив в тылу у себя не очень надёжно защищённую Италию и враждебную Массилию. Это был риск, но я пошёл на него. Я посчитал — и, как потом оказалось, правильно, — что армия Помпея ещё недостаточно хорошо организована, чтобы предпринять наступление на Италию или Испанию, хотя он и владычествовал на море.
В Испании я столкнулся с решительным сопротивлением командиров и армии Помпея, которая, следуя своим традициям, не боялась сразиться с моими ветеранами. В одной из схваток, которая, по сути, стала первым сражением между римлянами в этой гражданской войне, я потерял по меньшей мере семьдесят отличных воинов убитыми и около шестисот ранеными. И, как когда-то в Британии, удача, казалось, изменила мне, и все силы природы ополчились против меня. В результате неожиданной бури моя армия оказалась заблокированной в узком пространстве между двумя вздувшимися и ставшими непреодолимыми реками. Разбушевавшаяся стихия снесла оба наведённых нами моста; ни один наш обоз не мог добраться до нас, и нам стало всерьёз не хватать пищи Я сам был обеспокоен сложившимся тяжелейшим положением, но мои друзья в Риме, казалось, были озабочены того больше: там все решили, что война практически закончена. Рим известили — и Рим поверил, что под Массилией моя армия разбита, что сам я вот-вот сдамся противнику и что Помпей во главе всей своей армии направляется по побережью Африки в Испанию. Эти слухи сильно повлияли на публику. Начался большой исход сенаторов и прочих граждан из Рима: все спешили присоединиться к Помпею, к неминуемому, как они считали, победителю в этой войне. И Цицерон среди них. А в Испании многие племена отвернулись от меня и направляли своих посланников к Афранию и Петрею. На юге Варрон, который до той поры вёл себя разумно и в частных беседах даже хорошо отзывался обо мне, начал проявлять небывалую энергию, арестовывая или штрафуя тех, кто поднимал голос в защиту мира. Он тоже со всей очевидностью старался доказать свою верность побеждающей стороне. В своих выступлениях Варрон призывал к смертоубийству Цезаря, но, как бы ни блистал он своим красноречием, призывы его отдавали фальшью и были несправедливы.