Гайдар
Шрифт:
Германская фирма «Юнкере» сообщала о разработке конструкции «воздушного гиганта»: 12.человек экипаж, 100 пассажиров, 2 столовые на 36 мест каждая. Кухня. Ванны. Уборные. Общий полетный вес - 50 тонн, однако все понимали, речь идет о громадном бомбовозе.
Англия демонстрировала свой новейший танк: легкий, скоростной, маневренный, снабженный пушкой и малоформатной радиостанцией.
А наши танки, скопированные с английских времен мировой, были тяжелыми и неуклюжими. Нарком Ворошилов с трибуны XV съезда сказал, что у нас есть и танки собственной конструкции, но производство их весьма
Нашей армии не хватало и более простых средств вооружения. В «Красном воине» под рубрикой «Знающему бойцу танк не страшен» писалось: «Специальное противотанковое ружье, возможно, не все красноармейцы видели и знают его, но это не обязательно, оно устроено так же, как винтовка, только больше калибром. Мы думаем, что, если нам придется иметь с ним дело на войне, стрелять из него мы сумеем…»
Случись завтра война, твердо рассчитывать можно было только на винтовку Мосина, пулемет «максим», пушки, танки образца начала века и стойкость красноармейца. Но красноармейца тоже надо было сперва воспитать и вырастить. По иронии судьбы в 27-м были призваны служить его сверстники - четвертого года рождения, - которые еще ничего не понимали в военном деле.
Часовой, например, спрашивал:
«- Товарищ командир, вы не пойдете отсюда никуда?
– А что?
– Постойте за меня, я схожу позавтракаю».
С наступлением тепла бойцы многих подразделений после ужина без всяких увольнительных уходили в соседние деревни на гулянку. А на стрельбах был случай, когда три нечищенные, приведенные в негодность винтовки разорвало…
И вот нужно было объяснить новобранцам, что такое приказ и почему он беспрекословен. Что такое винтовка и почему за ней нужен уход. Что такое смелость и кто может быть героем.
Он выступал в газете под рубрикой «Житье-бытье» как старый красноармеец (один очерк у него так и назывался «Рассказ старого красноармейца»).
…Возможно, потому, что на войну он попал мальчишкой, у него было особое, благоговейное отношение к оружию и лошадям. Он мог недоесть, недоспать, но не было случая, чтобы не напоил вовремя коня, не почистил карабин, не протер лишний раз маузер, не смазал салом шашку. В бою с ним бывало всякое, но ни разу не отказало оружие, не подводил конь. Не потому ли остался жив?…
Зато знал десятки случаев, когда люди погибали или чуть не погибали из-за того, что не берегли наган, швыряли как угодно винтовку, небрежно обращались с гранатой.
Громадный детина Сашка Комаров (это было в 361-м полку, на Кавказе) имел обыкновение лупить прикладом по чем попало: забивал в стенку гвозди, бил по обуху застрявшего в чурбане топора, колол орехи. И когда однажды в разведке наткнулся на белых и дернул затвор, все патроны из «магазинки» вылетели на землю…
Там же, на Кавказ посланный на практику из школы «Выстрел», он «бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки с винтовок безумие. Ибо винтовка - машина выверенная, точная, ибо при снятом штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при
А в довершение узнал, что недавно приданная его батальону «проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок» - красноармейцы спилили напильником все стволы, чтобы получился «карабин».
Он приказал всех построить «и начал речь с нескольких крепких, едких фраз. Говорил… долго, убеждал, доказывал всю нелепость уродования винтовок…». Под конец ему показалось, что речь имеет успех, но тут кто-то буркнул: «Что нам, впервой, что ли, как же так не попадает… Тут самое важное нацелиться».
Тогда он взял обрез, приладил его накрепко к пулеметному станку Виккерса, навел обрез «на большой расшибленный сук стоявшего в пятидесяти шагах дерева» и предложил бывшим махновцам убедиться, что самодельный карабин «направлен точка в точку в сук». Все по очереди убедились - он стал под этот сук и велел в него выстрелить.
Никто не соглашался. Тогда он приказал и нетерпеливо махнул рукой. Грянул выстрел - все окуталось дымом. От волнения и сам еще не понимал, попали в него или нет: бывает, что вначале не чувствуешь… А потом подчеркнуто спокойно направился к бойцам: «Ну что?»
Кто- то смущенно ответил: «Крыть нечем».
Истории с «карабинами» был посвящен его первый в «Красном воине» рассказ «Обрез». Он не хотел показаться редакции и читателям нескромным. И потому себя в рассказе превратил в простого очевидца, сделав героем бывшего своего помощника Трача, с которым служил на Тамбовщине…
И все- таки совсем уж дарить этот случай Трачу было обидно. И подписал «Обрез» так, как уже давно не подписывал ни одной своей строки: «Арк. Голиков», в надежде: вдруг кто из его бойцов прочтет и вспомнит, что было немного иначе.
Случайная работа в «Красном воине», прежде всего необходимая для заработка, неожиданно перевернула все его существование. Прошлое, о котором он старался по возможности не думать (воспоминания причиняли боль), вдруг приблизилось и все целиком понадобилось снова. О н опять почувствовал себя командиром, которому предстояло подготовить к недалекому бою только что присланных необстрелянных бойцов. И он объяснял своим читателям то, о чем не писал ни один устав.
Пехотинец, говорил он, «должен заботиться о своих ногах, как шофер о машине и больше еще даже: машина испортится, починить можно… а ноги заменить нельзя… а иной растютюй… завернет портянки комом, сапоги толком от песка не вытряхнет, в соседнем ручье ног не вымоет, а потом, как пройдет с десяток верст, так и запоет - устал…».
День ото дня беседы с читателями становились все обстоятельней. Он поведал, например, четыре случая с Левкой Демченко, бойцом редкой отваги и еще более редкой находчивости, у которого, однако, в башке было много дури. «Другого бы на его месте давно орденом наградили, а Левку нет. Да и невозможно наградить, потому что все поступки его были какие-то шальные - вроде как для озорства».
Рассказал, как озорство другого красноармейца, Якова Берсенева, который, отправясь с секретным пакетом, вернулся, чтобы привести двух схваченных по дороге пленных, обернулось катастрофой: всю четвертую роту по ошибке расстреляла своя же артиллерия.