Гайдар

Камов Борис Николаевич

Помнил, как Цыпин, узнав о его намерении написать «Дальние страны», заключил с ним договор, как на готовую рукопись, чтобы он мог работать, не отвлекаясь и не думая, где достать несколько сот рублей.

Тот же Цыпин, зная его привычку устилать путь от кассы издательства до дверей дома билетами государственного банка, предложил заключить дополнительное соглашение о том, что он, Цыпин Григорий Евгеньевич, обязуется выплачивать ему, Гайдару Аркадию Петровичу, за переиздание таких-то и таких-то книг с января по январь две тысячи рублей ежемесячно.

Получалось,

что он в Детгизе вроде как на жалованье. Чаще всего «до получки» все равно не хватало. Но, во-первых, в таком случае ждать нужно было не так уж долго (максимум месяц), а во-вторых, если настойчиво попросить, то кое-что можно было получить тут же. Он просил. Ему давали. Правда, после двух-трех просьб хорошо продуманный график выплат срывался, но Цыпин тут уже не был виноват.

Бывало, они и ссорились, если вдруг казалось, что Григорий Евгеньевич к нему недостаточно внимателен, поскольку раз или два отказывал послать редакционный мотоцикл в прачечную за его бельем. Белье он, конечно, мог принести и сам. Посылать мотоцикл было не обязательно, однако он таким способом проверял отношение Цыпина к себе.

И если его смешные споры с Цыпиным возникали нечасто, то в издательском коридоре споры вспыхивали каждый день. И когда «присутственное время» в Детиздате кончалось, а дискуссия о какой-нибудь недавно обруганной или, наоборот, старательно и незаслуженно расхваленной книге еще только разгоралась и никто не хотел поступиться своим мнением, все, продолжая спорить, двигались в сторону Большой Дмитровки.

Фраерман и Паустовский шли в ту сторону потому, что жили в одном доме. Он шел потому, что жил в доме напротив. Роскин шел потому, что жил, по сути, у Фраерманов, спасаясь у них от своего одиночества и грустно шутя, что приехал, как Рудин, на три часа, а остался на три месяца.

Чаще всего к этой компании присоединялось еще несколько человек. И поскольку дороги от Малого Черкасского до Большой Дмитровки, двадцать, чтоб доспорить, тоже не хватало, подымались к Фраерманам. И здесь уж оставались до глубокой ночи…

Так, согретое теплом цыпинского самовара, под гостеприимной сенью квартиры Фраерманов складывалось литературное братство, душой которого стали Паустовский и Фраерман.

ВТОРАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ШКОЛА

Он познакомился с Паустовским и Фраерманом только в Москве. Они же встретились за десять лет до этого (когда он еще гонялся по тайге за Соловьевым). И мало кто в пору «групповых драк» и «борьбы оскорбленных амбиций» дружил, как эти двое.

…Детство и юность Фраермана прошли под Могилевом, где Рувим из-за ценза несколько лет не мог попасть даже в реальное. Об этой поре он рассказывать не любил.

В гражданскую войну Рувим, недоучившийся студент, оказался в партизанском отряде в Николаевске-на-Амуре. Участвовал - в уличных боях с японцами.

Однажды Рувима вызвали в штаб: «Вот что, паря, ты человек все ж таки

образованный, но, конечно, ты все ж таки штатский. И мы тебе поручаем: выйди звериной тропой на Охотское море, организуй там Советскую власть. Выбери Советы. И действуй по своему усмотрению. Будет у тебя военрук, будет проводник. И снаряжение - сколько унесешь».

Позднее, корреспондентом РОСТА, Фраерман переехал в Батуми. Занимался хроникой. Ходил по учреждениям и заводам. Забегал в «Батумский рабочий». Оклада не полагалось: платили за строчку. Платили хорошо. А новости «экстра» передавали в Москву.

Главная информация добывалась в порту. Здесь-то Рувим и встретил Константина Паустовского, который, прежде чем стать журналистом, побывал в недоучившихся студентах, работал трамвайным кондуктором и вагоновожатым, служил санитаром (это уже в мировую) полевого госпиталя, был рабочим-металлургом и рыбаком, а в Батуми редактировал крошечную газету «Маяк».

«Маяк» был газетой порта. И жил Паустовский в порту, в крошечной комнатке бордингхауза.

Это была его редакция. Сюда приходили к нему моряки. Здесь рассказывали о товарищах, о кораблях, реже-о себе. Он сразу же, с их слов, делал заметки для своей газеты.

По словам Рувы, Паустовский был уже в ту пору изумительный работник. Он сам писал. Сам набирал. Сам выпускал.

Рувим тоже начинал уже писать, но неуверенно, несмело, иногда рассказывая Паустовскому «сюжеты».

«Да поймите же вы, черт возьми, - сердился Паустовский, - это же интересно! Дальний Восток - край совершенно незнакомый». И помогал в журналистике.

Паустовский по складу своему был романтик. Фраерман тоже. Это их сближало. Оба мечтали о книгах. В Паустовском Рувим видел уже мастера. И добродушно сносил шутки и пародии, которые Коста (как звали его близкие друзья) сочинял по поводу начатого «Васьки-Гиляка».

Когда, по рекомендации Емельяна Ярославского, Рувим переехал на работу в Москву, сюда же вскоре переехал и Паустовский. Как и Рувим, поступил в Российское Телеграфное Агентство. И с первых дней поразил всех.

Телеграммы часто приходили такие, что в них нельзя было ничего понять. Другие редакторы подобные телеграммы отбрасывали. Коста же разбирал любую путаницу молниеносно.

Паустовский добивался, чтобы телеграфные сообщения писались кратко, языком выразительным и точным, притаскивая на каждое собрание охапки наиболее анекдотических сообщений, которые зачитывал под общий хохот.

Он же настаивал: телеграммы должны строиться так, чтобы в случае нужды их можно было бы сокращать по абзацам. Большая газета, если захочет, поместит все. Маленькая - один лишь факт. И надо, чтоб без вреда для общего смысла можно было остановиться на любом абзаце.

…Он познакомился с ними, когда Рувим успел уже напечатать «Ваську-Гиляка» и «Никичен», написанные с такой тонкостью, словно Фраерман родился не в Могилеве, а в гиляцкой, с земляным полом, юрте, построенной на маньчжурский манер и потому называемой фанзой.