Гайдебуровский старик
Шрифт:
Но я не знал, понимала ли это Дина.
Иногда она делала слабые попытки вытащить меня на улицу.
– Ну, хотя бы в кино?
Я недоуменно пожимал плечами.
– Дина, ты меня удивляешь. Разве сейчас снимают хорошее кино? А настоящее у нас есть.
И я доставал в который раз старенький кинопроектор, каким-то образом доставшийся от самого британского актера сэра Питера Устинова. Хотя он такой же сэр, как и я. Ни грамма британской крови. А вот русской – хоть залейся. Впрочем, он этого и не скрывал, и даже гордился. И в который раз я показывал на белом экране немую комедию с еще одним сэром Чарли Чаплином. Который тоже не хотел быть сэром. А, скорее, товарищем нашей
Я даже протягивал Дине кулек с семечками. Ну, чтобы было, как в настоящем кинотеатре. Не попкорном же давиться. Мы же не сэры.
И когда вспыхивал свет, в глазах Дины всегда стояли слезы. Похоже, она смеялась до слез. Вот что творит настоящее кино! И настоящие комики!
Иногда Дина робко просила:
– А если пойти в театр?
Я кривился. В моей жизни театра было предостаточно.
– Дина, ты не перестаешь меня удивлять! Разве сейчас увидишь что-нибудь стоящее в театре?
Она думала, что у меня не было театра, глупенькая. У меня театр был!
И я доставал сундучок с перчаточными куклами. Раскладывал ширму. И сочинял на ходу трагедию. И на одной руке у меня была кукла седого старика, почти гайдебуровского. А на второй – молоденькой чернобровой цыганки в цветастой юбке. История всегда заканчивалась печально. Старик умирал, а цыганка убегала к другому, неведомому, который лежал в сундуке. Эту куклу я почему-то не доставал и скрывал ее от Дины.
Во время представления я непременно угощал Дину шоколадкой. И она громко шелестела фольгой. Чтобы получилось, как в настоящем театре. И получалось.
Когда вспыхивал свет, Дина истерично хохотала. Видимо, она рыдала до хохота. Вот что творит настоящий театр. И настоящие трагики.
Иногда Дина жалобно умоляла.
– Давай сегодня поужинаем в ресторане.
Я возмущено взмахивал руками.
– Дина, ты удивительная девушка! Смотреть на эти пьяные рожи, жрущие под попсовую музыку! Когда вместо косули подсовывают пережаренную свинину! У меня свой ресторан!
И я устраивал для Дины ресторанный вечер в антикварной лавке. Сам готовил рыбу в ананасовом соусе с маринованным терном. Открывал бутылку мартини, небрежно бросал туда лед. Как настоящий официант. Даже слегка кланялся, поправляя «бабочку» на накрахмаленном белом воротничке. Тускло горели свечи, и на патефоне грустно играла старенькая пластинка Шопена. Иногда Моцарта. Иногда Листа.
– И вообще, в моем доме есть все, что ты пожелаешь, Дина. Весь земной шар вмещается в этой антикварной лавке. И вся жизнь может безболезненно и безбоязненно пройти в ней. Разве это плохо? Учитывая, что за ее стенами такой непредсказуемый, такой опасный, такой страшный мир.
Прогуляться по магазинам Дина даже не рисковала меня просить. А шла сама. Я ей ни в чем не отказывал. Она могла купить себе все самое дорогое. И покупала вещи, которые умудрялись делать ее старше. Что-нибудь безвкусное и пышное.
Дина превратилась в матрону. Толстая, румяная, в длинной до пят песцовой шубе, огромной песцовой шапке. Она перекатывалась на толстых каблуках, как утка. Она остригла свои пышные волосы очень коротко и сделала завивку. И даже обесцветила свои черные волосы! На ее лице умещался килограмм вульгарной косметики. А на ее шее с двойным подбородком блестело толстенное колье из золота, усыпанное чистыми бриллиантами, которое я ей подарил в годовщину нашего знакомства. Оно принадлежало какой-то помещице, вроде бы родственнице архитектора Шехтеля. А, возможно, и нет. Как и все в этой лавке – возможно, и нет.
Иногда я недоуменно смотрел на Дину и думал, как мог в нее влюбиться? Это было просто невероятно! Эта пышная стареющая женщина была просто не в моем вкусе!
Впрочем, я безжалостно гнал от себя эти гнусные мысли. В конце концов, превращение Дины в клушу мне было даже на руку. Мы с ней имела право, наконец, показать свою любовь всему свету. Мы могли запросто вынести свою любовь на суд людской. Бросить на порог, как шкуру убитой косули. И крикнуть на всю улицу: ну же, судите! И клянусь честью, никто, никто не осудит. И никто не станет шептаться за нашей спиной. Даже Сенечка! Да что Сенечка, он в принципе парень широких взглядов, ну, настолько широких, насколько широка его дорога, на которой он жонглирует палочкой. Даже Косульки не покосятся на нас. Даже слово дурного не посмеют сказать! Я уверен, они пожелают нам счастья и приготовят свадебный пирог из свинины, которую назовут косулей. И мы запросто объявим на весь наш почетный район, что скоро поженимся. И подобный брак уже вряд ли кто-нибудь посмеет назвать неравным. Пукирев был уже ни при чем. И его философия разбивалась в пух и прах. Еще пару каких-то лет и молоденькая героиня его картины могла запросто превратиться в Дину. Стоило лишь подождать. И персонажи неравного брака вполне могли поменяться местами. А мы с Диной были равны. Разница в возрасте уже никого бы не удивила. Подумаешь, богатый столетний старик благородной наружности и пышная разукрашенная тетенька с тройным подбородком, на котором увешаны, как кольца из детской игры, побрякушки. Я в этом лично находил логику.
И я сделал Дине предложение. И она неслыханно обрадовалась. Пришло, пришло ее время выходить замуж. Она же неглупая, в душе понимала, еще чуть-чуть, и даже я бы ее не взял. И Дина решила поторопиться. К тому же я был вполне выгодной и более чем достойной партией.
Дина уже вовсе не напоминала ту чернявенькую цыганку. Которая встряхивала длинными пышными волосами (я когда-то не мог оторвать глаз от ее волос), вскидывала густые дугообразные брови (я когда-то обожал, когда она так делала) и улыбалась детскими ямочками на щеках (я так любил ее ямочки). От ее цыганского прошлого (хотя она утверждала, что никогда не была цыганкой, и я когда-то сомневался, но не теперь) осталась песня. Которую она по-прежнему напевала по утрам. Но уже при этом не танцевала. Она стала слишком неуклюжа для танцев.
Кибитка несется по пыльной степи,Меня за собою, цыган, позови!В кибитку запрыгну легко на ходу,С тобою в степи я всю ночь проведу!..И я прикрывал глаза. И видел чернявенькую цыганку, которая неслась в кибитке по бескрайней желтой степи. И кони бешено мчались, и ветер бился в лицо, и солнце кувыркалось на небе. И впереди бесконечность дороги, бесконечность молодости и бесконечность жизни. Но это уже было погибшее ретро, это была проданная за гроши кинохроника старых снов. Я открывал глаза и видел другую Дину. Которая все больше напоминала Косульку. А в Косульку я просто не мог влюбиться! Это противоречило моим принципам, моим убеждениям, кодексу моей морали, черт побери! Но, увы, вовсе не противоречило возрасту. И я смиренно склонял голову перед Диной. И целовал ее пухлую ручку, унизанную кольцами и браслетами.