Гайдебуровский старик
Шрифт:
В общем, я его понимал. Иногда жалел, иногда он меня раздражал. Черт побери! У него было главное – молодость! И остальное не имело значения, это я знал точно, наверняка. Я проходил уже все. И так же, как он, ненавидел жизнь и ее презирал, жаловался на нее и отворачивался от нее. И у меня была женщина, шаркающая тапочками по утрам. И долг за холодильник. И раннее дождливое утро, когда не мог встать на работу. И забитая проходная завода за окном. И очереди за пивом. И голубей в небе не видел. И цветов на полях. И цыганской кибитки в пыли. Но, черт побери, у меня была молодость! Значит, я все мог изменить! Во всяком случае, попробовать! Во всяком случае, захотеть! Я тогда еще мог! Но этого я не мог ему объяснить. Он этого бы не понял. Все, чем мы обладаем, по-прежнему у нас не в цене. И все же я попытался. Понять его. И ему возразить.
– И все же… Я попытаюсь. Как вам сказать. Действительно, с высоты своих прожитых лет. Нет, неверно, когда так говорят.
– Улыбка? – следователь расхохотался. Я не видел вообще, что он улыбается. И этот вызывающий хохот увидел впервые. И он меня смутил и расстроил. – Улыбка… Знаете, пожалуй, я бы без промедления и сожаления выложил свои года на ладонь, – он протяну ладонь перед моим носом, – и отдал их вам. Они ваши. Берите, не жалко! И забрал ваши. Даже если моя ладонь потяжелеет в сотню раз. Я не боюсь тяжестей. Вы сетуете на года? Какая малость! Я вам завидую, если это ваша единственная неприятность. Мне бы такую! А я мечтаю поскорее стать стариком! Мое единственное желание – это не иметь желаний. В старости это еще возможно. А так… Я все же понимаю, все же у меня есть разум, что желания должны быть. Хоть какие. И с этим пониманием, этим грузом пониманий живется ужасно. Когда молодость в тягость. Красота, здоровье, сила. И одно слово – зачем? И не отвечайте, все равно правильно не ответите! Не ответите? Ну и хорошо. Любой ответ бессмысленен. Ведь смысла ни в чем нет. Я должен, должен думать, что он есть! Потому как молод! И мне это мешает! А его нет! Поэтому я мечтаю стать стариком, и поскорее. Знаете, я бы избавился от многих проблем! Даже если бы умирал в нищете. В нищете, кстати, умирать вообще не страшно. Может, нищие в старости и больше выигрывают? Им не страшно! Им терять нечего! И оставлять после себя нечего? И проигрывают другие? Хотелось бы этих толстосумов с жирным брюшком, красной мордой, в особняке из золота и мальтийскими островами увидеть на смертном одре. Да, еще, когда над ним склонилось совершенное, идеальное лицо юной, чернявой, стройной, как косуля, девы. Его молодой жены. Которой еще жить да жить. С его особняком, счетом в банке и мальтийскими островами. Да, безусловно, еще юным, загорелым атлетом в придачу.
Я перевел дух. И почему-то подумал, слава богу, что не женился. И мысленно пожелал Дине и Сенечке, от всей души, от всего сердца, счастья в личной жизни. И почему-то зябко передернул плечами.
– Ага! Вам это тоже знакомо? Но вы и прожили потому столько лет, что этого избежали? В таком случае, хвала вам, Аристарх Модестович. И песнь оды. Более того, я таки сделаю все, чтобы вам поставили памятник. Человеку без возраста. Или человеку, который всегда имел возраст. Это одно и то же. Вы изначально отказались жить, считая года. Вашими годами были вещи. А история лет не имеет. И счета годам тоже. Возможно, вы уже родились таким, умудренным стариком? В жизни все бывает.
Да, в жизни бывает все. Но он все не знал. И знать ему было это не нужно. К тому же я понял, как-то понял спокойно, без иллюзий и сантиментов. Понял, что он не очень любит жизнь. И ему многое все равно.
– А знаете, любезный Аристарх Модестович, я вот вам как близкому человеку скажу, как родственнику. Нет, извините, у меня в жизни много родственников и все я им сказать не могу. Это другое. Как случайно близкому человеку скажу. Мне лично жить просто лень. Вы мне поверите? Да или нет, уже не имеет значения. Просто лень. Как-то полностью, целиком лень, не по частности. И не потому, что не хочется вставать по утрам, идти на планерки, потом считать часы до окончания работы, в которой жалел многих и сажал, кого жалел. Считать часы почему? И сам не знаю. Чтобы идти домой. А прихожу домой – тапочки, ворчание и разбросанные бигуди на трюмо. И уже считаю часы до утра. Когда начнется работа. Потому, как и дома нет радости. Знаете, так тяжело, когда нет радости. Но и к этому привыкаешь. Есть вот такая поговорка. Для радостных людей поговорка. Счастлив тот, кто с радостью идет на работу и с радостью возвращается домой. А может наоборот, несчастлив? Я иду и возвращаюсь с радостью. Но радости, когда прихожу, увы, нет. Куда ни приду – нет радости и все. И такое ощущение, что мир этот создан не для праздников. А для рытья могил. Друг другу… Знаете, когда жить лень, это не лентяй. Я не лентяй. Просто, ну как вам объяснить. Лень не по пустякам. Да мне камни и бетоны не лень тягать, даже легче, чем думать. Но вот в общем… В общем жизнь воспринимать тяжело. И просто лень. Ну, не очень
Я смотрел на следователя вдумчиво, очень по-стариковски. Хотя он, мне казалось, уже гораздо старше меня. Наверно, потому что в отличие от меня, ему не хотелось жить. Ему потом очень, очень, еще как захочется. Но не теперь. Он этого теперь еще не понимает. Потому что у него не было желаний. И ничто, никакие слова, афоризмы, метафоры и стихи не вернут его к этим желаниям. Я тоже еще в силу придуманного возраста ничего не желал. Но мне уже хотелось желаний. А это было так много.
Я приблизился к глобусу. Склеенному глобусу, который я так и не уничтожил, не знаю почему, не выбросил на помойку, не знаю почему. Но разве можно уничтожить. Разве можно выбросить на помойку целый мир. Где есть города и страны, океаны и реки, моря и равнины? Правда, нет людей. Люди не обозначены. Но это, возможно, и к лучшему. Я резко обернулся к следователю.
– Знаете, а ведь в разрезе вечности мы все одного поколения. Даже люди до нашей эры и мы, можно сказать, с одного поколения. В разрезе вечности, что такое 20 веков? Мелочь. Сущий пустяк. Ведь их может быть и миллион, и сиксильон, и сиксильярд сиксильонов и вообще такое число, которое не придумали математики до нас и не придумают после нас. Так что нас всех можно причислить к ровесникам. И вас, и меня, и вещего Олега и мальчика из пещеры Тешик-Таш. Это сегодня мы отличаемся по возрасту. Через миллион лет мы станем чуть ли не одногодками. Но зачем нам ждать миллион лет? Согласитесь?
Я достал камуфляж Старика, которого сыграл когда-то в пьесе Горького величайший артист со сложной фамилией Гайдебуров. Стряхнул с него пыль.
– Вот, пожалуйста, примерьте, – я, не дав одуматься следователю, ловко натянул на его стриженую голову седой парик, приклеил усы, бороду, брови. И повел к зеркалу. Он, словно околдованный моими действиями и словами, покорно пошел за мной.
В зеркале отражались два совершенно одинаковых человека. Старых, очень старых человека. Одинакового роста, телосложения, с одинаковыми лицами. Разве что он не сутулился. Но это такая мелочь. Стоит лишь пригнуть плечи. Он добровольно сгорбился сам. Вот и все.
Я почему-то уже знал, что он скажет. Он так и сказал. С неким то ли лакейским, то ли швейцарским акцентом.
– Извините, любезный Аристарх Модестович. Я действительно вас уважаю, и питаю самые лучшие чувства. И первый подписался на сооружение вашего памятника при жизни. При вашей вечной жизни. Вы богатый человек. Очень богатый. И вам ничего не стоит… Знаете, я бы никогда не попросил, но вы… У вас можно просить некоторую сумму. Есть люди, у которых можно просить. Вы не просто милосердны, вы очень мудры. У мудрых просить не стыдно…
Я протянул ему чашку чая. Он выпил залпом. Он всегда был голоден. Как когда-то и я.
Мне очень хотелось дать ему денег. У меня их было много. Но у меня не было одного.
И я ему грубо ответил. Как ростовщик. Как процентщик. Как старуха из «Преступления и наказания». Как гайдебуровский старик. Я ему очень, очень грубо ответил.
Он покачнулся. В глазах – туман и безнадежность. В губах горечь и отчаяние. Ему было лень жить. Но ему было и лень умирать. Разве этого мало?
Я резанул по руке и кровью испачкал глобус. Эту неудачную имитацию земного шара. Впрочем, он утопал в крови не один раз. И не один раз еще утонет. Кровь растеклась и по моим седым волосам. Я упал на пол. Я понял механизм передачи. Я понял философию жизни. Я понял всех, кто живет.