Гайджин
Шрифт:
— Расовые предрассудки и военная истерия, — сказала Алекс. — После Перл-Харбор страна ударилась в панику. Она хотела отомстить Японии и не очень-то раздумывала, как это сделать.
Саймон читал вырезку дальше. Джон Канна, по утверждению капитана полиции Свэнсона Баптиста, был лидером ноябрьских беспорядков японцев в Тул-Лейке. В лагере Канна прятал коротковолновую рацию, помогавшую ему осуществлять связь с Токио. Канна был безжалостный кровожадный недочеловек, который при побеге убил двух охранников голыми руками. Капитан Баптист расценивал этот случай как открытый вызов и оскорбление, брошенное доблестным белым христианам. Капитан Баптист самолично вызвался привязать Канна к креслу в газовой камере и нажать на кнопку, которая пошлет этого япошку к его праотцам.
Саймон
Саймон вытащил из конверта черно-белую фотографию размером с открытку. На ней, пожелтевшей от времени, была изображена его мать, стоящая с каким-то японцем на фоне центральной лестницы, ведущей во что-то типа библиотеки колледжа. Фотография относилась к тридцатым годам, когда его мать училась в университете в Сан-Франциско. Она была похожа на тощую Джун Аллисон, в туфлях с цветными союзками, носочках по щиколотку и свитере, рукава которого поддернуты по локоть. Она щурилась на солнце. Фотограф запечатлел ее с охапкой книг в одной руке, другую же руку она положила на плечо японского парня.
Японский парень примерно одних лет с его матерью на фотографии выглядел более официально: в пиджаке и галстуке. Он держался за кепку обеими руками и смотрел прямо перед собой, не улыбаясь и не хмурясь. Ровно ничего не отражалось на его лице. На нем каждый мог прочитать только то, что ему хотелось. Этот парень был подобен морю. Его можно было сколько угодно зондировать и промерять лотом, но никогда по-настоящему не узнать его глубины. Он стоял рядом с матерью Саймона, но на самом деле он был не здесь, а где-то... Смешно, но оказалось, что Алекс понимала это и относилась к этому без малейшего беспокойства. У парня был неплохой размах плеч, и он крепко стоял на земле, широко расставив ноги, как человек, владеющий ситуацией. Что-то было между ним и матерью Саймона.
— Саймон!
Черт! Алекс. Она стояла в дверях в комнату Саймона и сердито на него смотрела. Взбешенная до белого каления. Ворвавшись в комнату, она вырвала фотографию из его рук.
— Никогда, никогда так больше не делай. Не дай Бог, я тебя снова застану ковыряющимся в моих вещах!
Козыряющимся в ее вещах! Господи! Он не стал бы ковыряться в них, если бы ему даже платили за каждый час, и она прекрасно об этом знала. Если бы этот болван не ошибся комнатой и не вывалил вещи, где не надо, Саймон никогда бы не увидел этого конверта. Может быть, жара и нервозность, связанная с переездом, так довели его мать. Психовать из-за ничего не было в характере Саймона. Он предпочитал владеть собой, потому что это единственный путь — владеть ситуацией. Самообладание давало ему возможность вытворять сумасшедшие вещи абсолютно безболезненно. Самообладание — вот благодаря чему он стал чертовски хорошим атлетом.
Он оперся на локоть и стал наблюдать, с каким выражением лица смотрит на него мать, готовая в тот момент его разорвать. Она злилась на него так, будто он прибил ржавыми гвоздями невинного младенца к дереву. Дать ей успокоиться. Только и всего, дать ей успокоиться.
Наконец она попыталась совладать с собой. Она подняла плечи, резко опустила их и долго выдыхала. Она отвернулась от него к окну и уставилась на китайских грузчиков, возившихся на лужайке у центрального входа.
— Если эти китаезы уронят еще одну лампу, то я спущусь вниз и вытащу у кого-нибудь из них сердце через задницу.
Она пошла к дверям, волоча ноги, теперь уже подавленная и вполне овладевшая собой. Она остановилась в дверном проеме и обернулась к Саймону.
— У твоей матери приступ никотинового голодания, который с ней иногда случается, когда она не покурит дня два. Пытаюсь бросить уже в который раз. Извини меня за то, что я не сдержалась.
— Ничего страшного. Ты хочешь поговорить — мы поговорим. Не хочешь — не будем. Только один вопрос: они поймали этого парня, Канна?
Он увидел, как у нее перехватило горло и она сжала
— Нет, — сказала она. — Они не поймали его.
Потом она ушла. Без всяких дальнейших объяснений, ничего о том, что случилось с Канна. Только:
— Они не поймали его.
И все. До свидания.
Саймон сел на кровать. Что все это могло бы значить? Стоило задать вопрос — и его мать расстроилась и начала плакать. Именно это произошло, когда она вышла из его комнаты. Не стоит ли ей надевать шляпу, когда она находится столько времени на солнце, подумал он.
Ко времени, когда Саймон должен был кончать высшую ступень средней школы, он уже стал гавайским «золотым школьником», известным школьным атлетом, которому поступили предложения гимнастических и легкоатлетических стипендий от местных и материковых колледжей. Все, что ему надо было сделать — это выбрать один из них, потом бы его ожидали еще четыре счастливых и беззаботных года спортсмена колледжа, выступающего за их команды. Была ли это легкая атлетика или бокс, но спорт был для него незаменим. Так или иначе, спорт позволил Саймону узнать себя, понять, чего он достиг. Кроме того, в спорте была своя красота. Красота, с помощью которой его тело и разум достигли совершенства.
Его мать понимала это лучше, чем отец. Лучше, чем его друзья и некоторые из его тренеров. Годы, которые, он занимался боксом и легкой атлетикой, позволили ей понять, что чувствуют атлеты, когда занимаются спортом. Но хотя она и была горда достижениями Саймона в спорте, ничто не могло ее убедить позволить ему попробовать Банзай Трубу. Труба убивала и калечила серферов. Ну что из того, что некоторые прошли через нее и потом рассказывали сказки? Алекс запретила Саймону даже и думать о ней. Она вынудила его дать ей слово, что он никогда не будет кататься в этой трубе. Он дал ей слово, сделав так, как она хотела.
Но он обретал свободу, подвергая себя риску. Риск для него был наркотиком. Однажды испробовав, он уже не мог от него отказаться.
Саймону было восемнадцать, когда он попробовал Банзай Трубу. На рассвете одного декабрьского дня он уложил свою самую тяжелую доску в джип и отправился на Сансет-Бич, к местообитанию страшнейших волн на свете. В серфинге он мог за пояс заткнуть многих парней на Вайкики, он обладал холодной дерзостью — так зачем откладывать? Его отец улетел с буровым оборудованием для голландских нефтяников в Джакарту; мать преподавала в гавайском университете и в ближайшие пять дней принимала выпускные экзамены. Это означало, что она будет работать по восемнадцать часов в день без перерыва, поэтому можно было рассчитывать на то, что она будет спать в кампусе три ночи в неделю, нежели ездить домой вся измотанная. Саймон был зачислен в университет на двойную стипендию по гимнастике и легкой атлетике и уже предвкушал студенческую жизнь в кампусе, где ты можешь щеголять в шортах, футболке и босиком. И чувствовать себя спокойно.
Но сначала нужно было пройти через трубу.
Это было жутко.
Со скалы, выходящей на Сансет-Бич, Саймон и десятки других людей наблюдали за зимними волнами, молотящими океанский берег. Труба была мощной и дикой. Она с ревом обрушивалась на берег, сила этого удара была такова, что земля под ногами слегка колыхалась. Никто из наблюдавших не разговаривал. Все в молчании смотрели на гигантские волны, которые жутко закручивались перед тем, как удариться о риф. Людей на пляже не было. Никаких влюбленных, за руку прогуливающихся по усыпанному ракушками белому песку пляжа. Городские и окружные пожарные машины припаркованы в бурой грязи позади скал, желтые и красные проблесковые огни включены, экипажи всматриваются в бурлящее море, не нужна ли кому-нибудь помощь. Как всегда, штормовые предупреждения были расклеены, но они были бессмысленны. Ничто не могло остановить того, кто решился попробовать. А на это никто, кроме серферов, решиться не мог.