Гайдзин
Шрифт:
Её ручка со стальным пером замерла на этом слове, ибо это имя вызвало призраков из тумана прошлого, но она отгородилась от них, и они снова опустились в свои темные глубины.
...это означает, что он стал как бы Папой Британских островов. Он реформировал Церковь, изгнал злодеев, положил конец языческим церемониям, был таким святым и добрым, особенно к женщинам, дожил до восьмидесяти восьми лет — поразительно! — и вообще был чудесным человеком истинной церкви. Я отмечаю этот день тем, что устрою себе особый пост, а потом через три дня званый ужин!
Отец
Мысли о Колетте, школе, Париже отвлекли её на мгновение, и она посмотрела в окно на океан, штормовой и тускло-серый, резкий ветер поднимал волны с пенным гребнем, которые, шурша галькой, с громким шипением набегали на пляж в ста шагах от неё, по другую сторону променада. Торговые суда стояли на якоре, шлюпки разгружались и загружались, единственный боевой корабль, фрегат «Жемчужина», великолепный со своей новой мачтой и заново покрашенный, шел на парах к месту своей стоянки, только что возвратившись из Эдо.
Но Анжелика по-настоящему не видела ничего этого, взор её заволокла розовая пелена будущего, которое обещал ей её разум. Здесь, в её покоях, было тепло и тихо, никаких сквозняков, оконные рамы плотно подогнаны, в камине пылает огонь, Малкольм Струан уютно дремлет в высоком кресле красного бархата, бумаги, письма, накладные лежат у него на коленях и рассыпались возле ног. Смежная дверь открыта. Её дверь в коридор не заперта. Это был их новый обычай. Они оба согласились, что так безопаснее, в будущем им ещё хватит времени, чтобы побыть вдвоем.
Иногда он заходил к ней утром и вел свои дела из её будуара до полудня, когда засыпал ненадолго перед обедом; иногда он оставался у себя, а в некоторые из дней неловко спускался по лестнице в кабинет на первом этаже. Он неизменно говорил, что всегда рад её видеть там, но она понимала, что это была простая вежливость. Внизу было царство мужчин. Она была в восторге от того, что он работает — Макфей сказал ей, что с тех пор как «тайпэн взял бразды правления в свои руки, все трудятся с большим усердием, у нас зреют большие планы и наша компания гудит как пчелиный рой...»
Такое же настроение было и у неё. Никакого страха перед завтрашним днём. Наоборот, она с нетерпением ждала встречи с Андре сегодня вечером во французской миссии. Вместе они придумали предлог, и завтра она снова перееедет туда на три дня, пока её комнаты у Струана перекрашивают и шьют новые занавеси на окна и новый полог для кровати из шелков, которые она выбрала на складе компании.
— Но ангел мой, — заметил Струан, — мы пробудем здесь ещё лишь несколько недель, этот расход, право, вовсе не...
Её смех и поцелуй заставили его изменить своё мнение. Ла, я начинаю любить его и обожаю эту игру в то, чтобы все получалось по-моему.
Она улыбнулась и вернулась к письму:
Колетта, дорогая, во мне столько энергии, сколько никогда ещё не было. Езжу верхом каждый день, правда, не за город, из-за чего Поселение кажется мне тесноватым, но много кругов галопом на ипподроме с Филипом Тайрером, Сеттри (Паллидаром), он, кстати, лучший наездник, какого я вообще когда-либо видела,
Малкольм поправляется, правда, так медленно, ему все ещё трудно ходить, но он такой удивительный — кроме тех дней, когда приходит почта (дважды в месяц), в эти дни он бывает страшно зол на все и на всех, даже на меня. И все это только потому, что с каждой почтой он получает письма от своей матери (я начинаю ненавидеть её ), которая очень сердится, что он остается здесь, а не возвращается в Гонконг. А три дня назад все было ещё хуже, чем всегда. Прибыл один из клиперов «Благородного Дома», на этот раз ещё с одним письмом и устным приказом вернуться, который передал капитан: «Я был бы благодарен вам, сэр, если бы вы поднялись на борт сразу же, как только мы перевезем весь наш особый груз на берег, — мы имеем распоряжение сопроводить вас и доктора Хоуга в Гонконг без промедлений...»
Я никогда в жизни не слышала таких выражений, Колетта! Я подумала, что с бедным Малкольмом сейчас сделается удар. Капитан сник и быстро ретировался. Я опять стала умолять Малкольма седлать, как она хочет, но... он просто глухо прорычал: «Мы поедем, когда я решу поехать, клянусь Богом. Больше не заговаривай со мной об этом!» В Иокогаме ОЧЕНЬ скучно, и я действительно с радостью бы вернулась в Гонконг, к цивилизации.
Чтобы убить время, я прочитала все, что только смогла найти (я с удивлением обнаружила, что газеты, помимо моды и парижской жизни, оказывается, содержат ещё массу всего интересного, и, читая их, я поняла, какая я легкомысленная).
Но я должна быть готова ко всем званым вечерам, которые мне придется давать в доме своего мужа, занимать его важных гостей, а также их жен. Поэтому я намереваюсь разузнать все о торговле, опиуме, чае, хлопке, шелкопрядах... Но в этом деле нужно быть ОЧЕНЬ осторожной. Когда я в первый раз попробовала заговорить об одной статье, касавшейся ужасного состояния шелковой индустрии во Франции (что и объясняет, почему японские шелкопряды так ценятся), Малкольм сказал: «Эти заботы не для твоей хорошенькой головки, ангел мой...» Я не могла вставить НИ ОДНОГО слова, даже обиняком, более того, он пришел в настоящее раздражение. когда я сказала, что «Благородный Дом» мог бы открыть шелковую фабрику во Франции...
О, дражайшая Колетта, как бы я хотела, чтобы ты была здесь и я могла бы излить тебе своё сердце. Я скучаю по тебе, скучаю по тебе, скучаю по тебе.
Стальное перо, вделанное в костяную ручку, начало ставить кляксы. Она аккуратно высушила его и вытерла кончик, изумляясь тому, как это легко: перо снова стало как новое. Всего несколько лет назад все пользовались гусиными перьями, и ей бы пришлось отыскивать специальный ножик, чтобы очинить новое перо, расщепить кончик, и его хватило бы не больше чем на страницу-две, тогда как этих митчелловских ручек, производившихся промышленным способом на фабрике в Бирмингеме, хватало на много дней, и они выпускались разных размеров, чтобы вы могли подобрать такую, которая больше подходит вашему почерку.