Газета День Литературы # 101 (2005 1)
Шрифт:
Бойцы смеялись. Вся хата тряслась и надрывалась от тяжелого смеха. И очень странно было слышать сейчас, здесь, это безудержное веселье. Уже началась весна сорок пятого. Все, кто был сейчас в этой комнате, хорошо понимали, что война проиграна, Германии — конец, и всем нам, наверное, тоже. Всех нас ждет смерть, а если кому-то и доведется выжить, то это будет уже какая-то совершенно другая жизнь — жизнь, о которой мы сейчас, здесь, ничего не знаем.
Громче всех веселился гигант с густыми казачьими усами, вошедший вместе с девушкой. Он смеялся так искренне и так по-мальчишески,
— Не вы первый! — сказал гигант, отдышавшись. — Ее все за парня считают. Так что, того — не обижайтесь…
…Олеся была простой крестьянской девушкой из западной Белоруссии. Когда пришла Красная Армия, вся семья Олеси — родители и младший братишка были арестованы НКВД. Саму Олесю спрятали у себя соседи. А через неполных два года власть переменилась. Олеся служила у немцев, от которых тоже натерпелась всякого. И вот она здесь: среди бойцов РОА. Она пришлась по душе бойцам. Смелая, выносливая, осторожная и хитрая, она с готовностью соглашалась на любое, самое опасное задание. Храбрость ее поражала всех. Наверное, в свои восемнадцать она еще толком не поняла, что означает жить, и потому не боялась смерти.
Что-то гротескное было в этой маленькой смешной фигурке.
И только пистолет с боевыми гранатами, навешанные на девушку, подчеркивали серьезность и нешуточность всей этой нелепой картины.
А оружие не было простой декорацией. Не раз Олеся, поднявшись на цыпочки, швыряла в американского пулеметчика гранату, и не одна пуля ее трофейного парабеллума нашла свою цель. (Парабеллум достала она из протертой кобуры застреленного в упор советского командира — за брата и родителей!) Своим ломаным польско-белорусским говорком она рассказала мне, что видела у себя в Белоруссии за те два года, пока там хозяйничали коммунисты. И ясные, серые, как у котенка, ее глаза темнели, голос срывался, русские слова путались, толкая и перебивая друг друга, ненависть к большевикам и всем тем, кто им помогает, вскипала в ней, заставляла забывать, что передо мной девушка, почти ребенок.
Она не любила говорить на эту тему. Чаще, забравшись на сено в круг усталых бойцов, она шутила, пытаясь поднять всем настроение, пела веселые белорусские песни и частушки. В первые недели ее бойкий характер ввел кое-кого из бойцов в заблуждение. Разбитной парень Сережка Петров, рядовой боец РОА, бывший киномеханик, районный сердцеед — первым начал атаку. Но в тот же вечер казак Семен Григоренко отозвал его в сторону и показал огромный кулак.
— А вот это ты видел? — спросил он негромко. — А потолковать с ним не хочешь?..
Но для других такого разговора не требовалось. Бойцы берегли Олесю. У каждого из них для этой маленькой девушки находился кусочек живой нерастраченной нежности. Эти русские люди в немецких мундирах, отряд угрюмых и мрачных смертников, каждый из которых давно уже похоронил и себя и свою жизнь, каждый день играя в одну и ту самую безжалостную игру, где последняя проигранная ставка — смерть, и где проиграть легко, а выиграть невозможно; все эти люди оберегали ее, бережно и нежно, словно хрустальный цветок, охраняя Олесю от пуль
Конечно, можно сказать и проще. Каждый боец был влюблен в нее. Перед холодным и жестоким призраком смерти, которая, может случиться, вот-вот настигнет его, человек ищет человеческого тепла. И это единственная защита от вражеских осколков и пуль — другой было не придумать.
…Больше мне не довелось разговаривать с Олесей. Той же ночью разведчики ушли в набег, а утром я увидел слезы на глазах у бойцов: Олеся не вернулась.
На линии фронта разведчики наткнулись на пулеметное гнездо, расположенное на вершине крутой скалы. Пулемет бил в ночь откуда-то сверху, и подобраться к нему сбоку было никак нельзя. Разведчики полезли на скалу, приказав Олесе дожидаться их внизу.
Видимо, американский пулеметчик распознал в темноте людей, карабкающихся по скале: пули застучали по камням. Разведчики прижались к скале, но пули щелкали все ближе — американец водил пулеметом по склону. Вдруг справа внизу ярко вспыхнул огонь. Ракета прорезала тьму, направляясь на вершину скалы, за ней вторая, третья. Разведчики оторопели от неожиданности: ракетница была у Олеси. Очевидно, девушка решила помочь друзьям испытанным способом — пуская американцу в глаза ракету за ракетой, чтобы ослепить его. Но это годилось только тогда, когда пулемет был близко и когда другие могли успеть подскочить к нему с гранатами. Сейчас всё было по-другому. Олеся была обречена.
Словно бы вихрь поднял разведчиков на ноги. В рост они кинулись вверх по скале, торопясь придавить американца, пока тот не нащупал Олесю по ярким, смелым вспышкам ее ракет. Теперь все пули летели к ней, отыскивая безумца, который сам выдавал себя в темноте. Ярость придала разведчикам силы, и через минуту американец уже хрипел со штыком в спине. Русские поползли вниз, поражаясь сами, как же они смогли сюда вот так забраться. Обыскали в темноте весь склон, но Олеси нигде не было.
Бешеный огонь пулемета разбудил весь передний край. Поднялась беспорядочная стрельба, потом загромыхали орудия. Скрыться на день здесь было негде — со скалы просматривалась вся местность. Где-то под скалой пряталась заброшенная каменоломня, но вход в нее отыскать было непросто. Начало светать, и бойцы не могли оставаться здесь дольше.
День прошел мучительно. Этой ночью Семен Григоренко ходил на другое задание. Теперь он сидел, отвернувшись и глядя перед собой в пустоту. Огромные руки его с железным хрустом сжимались, и, словно просыпаясь время от времени, он обводил всех невидящим, мертвым взглядом и говорил хрипло:
— Какую девку погубили… Эх, хлопцы…
Потом он вставал и шел к командиру с очередным проектом спасительной вылазки и там, у командира, сталкивался с другими, пришедшими с тем же. Солнце пошло к закату, когда, выйдя из хаты, я увидел Семена одного в садике.
Он сидел, уткнув голову в колени, и громадное его тело беззвучно сотрясалось. Наверно, лучше было оставить его одного: человеку иногда легче с самим собою. Но скорбь этого гиганта была страшна, и я подсел к нему.