Газета День Литературы # 103 (2005 3)
Шрифт:
"Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей — такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу", — констатировал он с мужеством борца или твердостью стоика как непреложный факт.
Корнелий Зелинский позднее писал: "Он работал только зимой. Летом он делал луки соседским детям или возился с ястребом. Он изредка читал только приключения или переводную литературу, преимущественно англичан. В общем, он мог обойтись и без книг, хотя перечитывал иногда классиков и Эдгара По. Иногда он появлялся в Москве, чтобы положить на стол какого-либо издательства пачку листов, исписанных размашистым почерком и по старой орфографии (он
В 1927 году Кольцов пытался привлечь Грина к написанию коллективного романа "Большие пожары", авторами которого должны были стать Алексей Толстой, Федин, Бабель, Либединский, Зощенко, Лавренев. Грину предложили начать. С одной стороны, потому что он умел начинать, а с другой — то была, пожалуй, последняя попытка "прописать" Александра Степановича в советской литературе. Грин поддался на уговоры, написал первую главу, которую Кольцов всего-то слегка поправил, гораздо меньше, чем правил других, но Александр Степанович, прочитав себя отредактированного, написал такое яростное письмо в "Огонёк", что стало ясно — этого не приручить. И главным героем одного из своих последних романов Грин неслучайно хотел сделать "несовременного писателя".
"С детства меня влекло к природе, к редким, исключительным положениям, могущим случиться в действительности… Я не стеснялся поворачивать реальный материал под его острым или тайным углом. Всё невозможное тревожило мне воображение, открывавшее "даже в обыденном" такие "черты жизни", которые "удовлетворяли мой внутренний мир". Само собой, такие произведения среди обычного журнального материала, рисующего героев эпохи, настроения века, всего современного, только слетевшего с печатного станка жизни, напоминали запах сена в кондитерской".
Относились, правда, к этому снисходительно. "Как-то в Москве, в гостях у Вересаева, идем к столу рядом с Борисом Пильняком, в то время модным литературным "персона грата". Тот, здороваясь с нами, говорит Грину с этакой рыжей великолепной снисходительностью: "Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?" Вижу, Александр Степанович побледнел, скула у него чуть дрогнула (знак раздражения), и отвечает: "Да, пописываю, а дураки находятся — почитывают". И больше за вечер ни слова".
"Они считают меня легче, чем я есть. Они любят громкий треск современности — сегодняшнего дня; тихая заводь человеческих чувств и душ их не волнует и не интересует".
"Пусть за всё мое писательство обо мне ничего не говорили как о человеке, не лизавшем пятки современности, никакой и никогда, но я сам себе цену знаю".
Но и ненависти к большевикам, над которой иронизировали Ильф и Петров в "Двенадцати стульях" и "Золотом теленке" и связывали ее как раз со снами, у Грина тоже не было. Нина Грин утверждает, что перед самой смертью, на вопрос священника, примирился ли он с врагами, Александр Степанович ответил: "Батюшка, вы думаете, что я очень не люблю большевиков? Я к ним совершенно равнодушен".
Изумительно точная, а главное уникальная оценка. Большевики вызывали самые разнообразные эмоции у русских писателей — гнев, восторг, настороженность, презрение, обожание, страх, интерес, жалость, любопытство. Но равнодушие?.. Едва
Он просто их не воспринимал. Нина Николаевна вспоминает, как однажды Грин играл в московском Доме ученых в бильярд. Неожиданно вошел администратор и попросил "очистить бильярд": Анатолий Васильевич Луначарский хочет поиграть. Все останавливаются, все расходятся, все послушно садятся в кресла — один Грин остается у стола.
"Александр Степанович продолжает игру, как бы не слыша слов администратора. Тот подходит к нему: "Товарищ Грин, я прошу вас освободить бильярд для Анатолия Васильевича. Прошу вас".
Александр Степанович на минуту приостанавливает игру и говорит: "Партия в разгаре, мы ее доиграем". — "Но Анатолий Васильевич должен будет ждать!" — "Так что же, и подождет. Я думаю, Анатолию Васильевичу будет приятнее посмотреть хорошую игру, чем видеть холопски отскакивающих от бильярда игроков. Прав ли я?" — обращается он к своему партнеру. Тот кивком выражает свое согласие. "Но ведь это для Анатолия Васильевича!" — тщетно взывает администратор. "Тем более, если вы не понимаете", — бросает Александр Степанович и продолжает игру. В это же мгновение в бильярдную входит сопровождаемый несколькими лицами Луначарский. Администратор с растерянным видом бросается к нему, пытаясь что-то объяснить. "Не мешайте товарищам играть", — останавливает его Луначарский, садится в кресло и наблюдает за игрой".
А что ему еще оставалось? Не скандалить же!
Они его не трогали, но и помощи никакой он от них не дождался, когда за горло взяла нужда.
И всё же самый сильный удар по писателю во второй половине 20-х годов нанесло не государство, не большевики, не РАПП, не цензура, не критика, а частное издательство "Мысль", которое возглавлял Лев Владимирович Вольфсон и, как знать, если бы не затянувшаяся тяжба с Вольфсоном, Грин прожил бы гораздо больше.
Вольфсона звали маленький Гиз. Тут была игра слов. ГИЗ — Государственное издательство и Гиз — всемогущий герцог.
Он появился перед Гринами летом 1927 года. Приехал к ним сам в Феодосию. От предложенных им перспектив захватывало дух. Пятнадцатитомное собрание сочинений, в твердом переплете, на отличной бумаге, тиражи, гонорары, аванс. После неудачи с "Бегущей" это казалось счастьем.
Получив от Вольфсона первые деньги, Грины поехали сначала в Ялту, а после в Москву, в Ленинград, в Кисловодск и снова не отказывали себе ни в чем. Жили в дорогом пансионе, наслаждались материальной независимостью. Александр Степанович купил Нине Николаевне золотые часы, они даже стали присматривать себе в Феодосии виллу — надежды на благополучную жизнь с новой силой воскресли в них. Но то были их последние счастливые дни.
О том, что произошло дальше, судить с полной уверенностью довольно сложно. Вл. Сандлер считал, в конфликте Грина и "Мысли" виноваты обе стороны. Нина Николаевна Грин звала Вольфсона негодяем и обманщиком. Ю.А.Первова полагала, что виновата советская цензура. Весьма дурно отзывался о Вольфсоне Николай Чуковский. Прочие мемуаристы отмалчивались. Но вкратце дело обстояло так. Вольфсон издал восемь томов из пятнадцати. На плохой бумаге и в мягком переплете. Дальше застопорилось. Ни новых томов, ни новых денег — права проданы.