Газета День Литературы # 103 (2005 3)
Шрифт:
Милый ты мой, любимый крепкий друг, очень мне с тобой хорошо. Если бы не дрянь со стороны, как бы нам было светло. Пусть будет!"
Но как ни старалась она его успокоить и согреть, жизнь в Крыму становилась день ото дня невыносимее:
"Голубчик мой, Собусенька, не уезжай из Москвы, пока не получишь Вольфсоновских денег, иначе, видит Бог, нам их никогда не получить… А без денег в Феодосии невыносимо. Кредиторы так и лезут… А знаешь, Санечка, у тебя висела картинка — потерпевший корабль лежит на боку. Я ее с 28 года не люблю, как посмотрю — нехорошо от нее на сердце. Вчера в 5–6 веч. ее вытащила из-под стекла и сожгла, и стало легче. Ты на меня не сердись за это, милый".
Порой
"Мои обстоятельства так плохи, мрачны, что я решаюсь попросить тебя о помощи — делом.
Если мы не уплатим 1 ноября 233 р. вексельных долгов — неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение 6 лет… Я в тоске, угнетен, не могу работать".
"Дорогой Николай Васильевич!
У меня что-то вроде бреда на почве с
траха "крупных материальных бедствий". 24 февраля опишут всё барахло, которое еще у нас осталось, а те вещи так и пропали".
А далее в письме следовала приписка рукой Н.Н.Грин:
"Да, Николай Васильевич, положение еще хуже, чем А.С. пишет, т. к. из-за (1 нрзб) и беспокойства он не может работать… Не сетуйте на наши вопли, но нам очень, очень тяжело…"
Позднее комментируя эти письма, Нина Николаевна сделала приписку:
"Декабрь 1929 г. "Юрисконсультант Союза Н.Крутиков недобросовестно ведет наши дела с издательством Вольфсона "Мысль". Мы в Феодосии голодали".
А в более поздних мемуарах содержится рассказ о том, как она просила Крутикова проследить, чтобы Грин пришел на суд не пьяный, потому что пьянство могло бы дурно отразиться на исходе суда.
"Какой-то из последних судов был назначен в Ленинграде. Мы жили уже два месяца в Москве. Александр Степанович порядочно пил. Он знал, что судбище это для нас чрезвычайно важно. Данные были в нашу пользу. На суд должен был ехать и Крутиков…
Крутиков очень мне обещал печься об Александре Степановиче, как о брате.
Поехали. Через несколько дней вернулись, проиграв. Грин имел удрученный вид и набрякшие, в раздутых венах, руки — признак большого пьянства. Спросила Крутикова, был ли Александр Степанович трезв на суде. "Абсолютно трезв", — заверил он. Через несколько дней пришло из Ленинграда письмо от брата Александра Степановича — Бориса, в котором он сожалел о проигрыше и том, что на суде Александр Степанович был совершенно пьян".
Быть может, именно по совокупности всех этих причин и вышел таким печальным, трагическим последний роман Александра Грина "Дорога никуда", лучшая, хотя и не самая известная его книга, которая именно в эти годы создавалась.
"В тяжелые дни нашей жизни росла "Дорога никуда". Грустно звенели голоса ее в уставшей, измученной душе Александра Степановича. О людях, стоящих на теневой стороне жизни, о нежных чувствах человеческой души, не нашедших дороги в жестоком и жестком практичном мире, писал Грин".
Это, пожалуй, слишком лирическая и мягкая оценка этого романа. На самом деле "Дорога никуда" сурова и жестока.
В "Четвертой прозе" Осипа Мандельштама есть знаменитые слова, которые обычно при цитировании урезают: "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым
Странно применимы эти речи к Грину. Горнфельд, с которым Мандельштам судился по обвинению в плагиате и писал о нем ужасно, несправедливо, злобно, был одним из немногих литературных друзей Грина, у самого Грина не было детей, но то, что писал Александр Степанович, не было заранее разрешено — это был ворованный воздух. В "Дороге никуда" он обжигающ, как на высокогорье.
Первоначально Грин хотел назвать свой роман "На теневой стороне", но однажды на выставке в Москве он увидел картину английского художника Гринвуда "Дорога никуда", которая сильно поразила его. Поразило и то, что фамилия художника похожа на его собственную, и в честь этой картины он назвал свой роман.
За название Грина сильно ругали. И в самом деле назвать так роман в 1929 году, в год великого перелома, было вызовом всему, что происходило в стране, и советская критика не преминула это отметить.
Опубликованная в журнале "Сибирские огни" рецензия называлась "Никудышная дорога". В "Красной нови", откуда был уже изгнан Воронский, некто под псевдонимом И.Ипполит писал: "Буржуазная природа творчества Грина не подлежит сомнению, это его роднит с западными романистами, отличает же то, что он выражает идеологию распада, заката данной группы. У ней нет былой жизнерадостности, исчезают бодрые ноты — остались безвыходный пессимизм и мистический туман. Отчаявшись в физической силе, она апеллирует к спиритической. Эту стадию разложения мы застаем в романе. В некотором смысле он звучит символически. Где выход? Куда идти? — спрашивает Грин. — Увы! "Дорога никуда". Дороги нет!"
На самом деле ни мистического тумана, ни спиритизма, ни готики, как в "Джесси и Моргиане", в этом романе нет. "Дорога никуда" — наименее фантастический из романов Грина. Жесткая социальная проза. Вот разговор отца и сына.
"— Я понимаю. Вы — неудачник.
— Неудачник, Тири? Смотри, как ты повернул… Ты ошибся. Мой вывод иной. Да, я неудачник — с вульгарной точки зрения, — но дело не в том. Какой же путь легче к наслаждениям и удовольствиям жизни? Ползти вверх или слететь вниз? Знай же, что внизу то же самое, что и вверху: такие же женщины, такое же вино, такие же карты, такие же путешествия. И для этого не нужно никаких дьявольских судорог. Надо только понять, что так называемые стыд, совесть, презрение людей есть просто грубые чучела, расставленные на огородах всяческой "высоты" для того, чтобы пугать таких, как я, понявших игру. Ты нюхал совесть? Держал в руках стыд? Ел презрение? Это только слова, Тири, изрекаемые гортанью и языком. Слова же есть только сотрясение воздуха. Есть сладость в падении, друг мой, эту сладость надо испытать, чтобы ее понять. Самый глубокий низ и самый высокий верх — концы одной цепи. Бродяга, отвергнутый — я сам отверг всех, я путешествую, обладаю женщинами, играю в карты и рулетку, курю, пью вино, ем и сплю в четырех стенах. Пусть мои женщины грязны и пьяны, вино — дешевое, игра — на мелочь, путешествия и переезды совершаются под ветром, на палубе или на крыше вагона — это всё то самое, чем владеет миллионер, такая же, черт побери, жизнь, и, если даже взглянуть на нее с эстетической стороны, — она, право, не лишена оригинального колорита, что и доказывается пристрастием многих художников, писателей к изображению притонов, нищих, проституток. Какие там чувства, страсти, вожделения! Выдохшееся общество приличных морд даже не представляет, как живы эти чувства, как они полны неведомых "высоте" струн! Слушай, Тири, шагни к нам! Плюнь на своих благотворителей! Ты играешь унизительную роль деревянной палочки, которую стругают от скуки и, когда она надоест, швыряют ее через плечо".