Газета День Литературы # 114 (2006 2)
Шрифт:
В большую литературу —
Оглядывал нагловато
Я каждую в ней фигуру,
И там — в ЦДЛ, в буфете,
Таланты друзей ценя,
Пытался себе ответить:
Кем были они — до меня?
Проханов — простым лесником,
Куняев — лихим рыбаком,
Лимонов корпел закройщиком,
А Поляков — перестройщиком,
Личутин ходил помором,
А Пронин — служил майором,
А Ким — рядовой солдатик,
Слыл дервишем Зульфикаров,
А Ганичев — комиссаром,
Был Гусев — почти доцент,
Устинов — почти студент,
Бобров начинался с песен,
Заметки печатал Есин,
Киреев балдел в Крыму,
Анисин — в табачном дыму,
Нефёдову снились макеты,
А Животову — багеты,
Султанов рос юным талантом,
Шурыгин — салагой-курсантом…
Но время недаром мчится:
Читая друзей своих,
Я им посвящал страницы
Журналов, газет и книг.
Как всякий нормальный критик
Ругал и хвалил их я,
В итоге чего — смотрите,
Кем стали мои друзья.
Проханов сегодня — классик,
Таков же Куняев Стасик,
Личутин — кудесник слова,
Лимонов — крушит оковы,
В "ЛГ" Поляков блистает,
По Пронину фильмы ставят,
Маканин давно отмечен,
Ким премиями увенчан,
Пленил Зульфикаров музу,
Стал Ганичев — босс Союза,
И Гусев давно профессор,
Боброву — эфир и пресса,
Устинов — творец академий,
А Есин — читаем всеми,
С Киреевым всё в ажуре,
Анисин — король в Домжуре,
Султанов теперь во власти,
А Животов — чудо-мастер,
Шурыгин — герой походов,
Нефедов — и есть Нефёдов!
Такая моя капелла,
Умельцы и слова и дела,
А я — юбиляр простой,
Не наглый, не молодой,
Но смею считать, что всё же,
Помимо "ДЛ" и книг,
В том славном буфете тоже
Я кое-чего достиг!
Олег Павлов СОВЕТСКИЙ РАССКАЗ
Он вырос без отца, а узнал, где тот есть, когда уже носил чужую фамилию. Встретился с отцом — когда умер отчим, который усыновил и воспитал. Его родной отец пропал без вести в первые месяцы войны, но не воевал; немцы так быстро прошли Украину, что здоровых мужчин не успевали мобилизовать и они оказывались в оккупации. В анкетах да биографии у Петра Настенко и до войны хватало тёмных пятен. Их семью, жившую хутором, что назывался хутором Честных, раскулачили — они работали сами, но и нанимали в помощь батраков. Пётр исхитрился избежать участи родных. Прижился у добрых людей, а после даже поступил на учёбу в сельхозтехникум, скрывая, откуда был родом и своё кулацкое происхождение.
Такой же техникум дал образование в Краснодоне и девушке-казачке из разбитой несчастьем семьи, где
И во время войны, и в мирные годы Нина разыскивала пропавшего мужа, но в конце концов устала ждать. Стала жить семьёй с новым мужчиной. Жила в Москве. Дом на проспекте — ведомственный. В него вселяли от министерства сельского хозяйства: учёных и чиновников, которые чего-то смогли добиться в министерстве более-менее значительного. Второй её муж был профессором, видным специалистом по сельскому хозяйству. Он умер в пятьдесят шестом году, осталась от него, кажется, только эта квартира, да фотографии в альбомах и портрет на стене. Отношения в семье были добротные. Он был для сына своей жены скорей хорошим дядюшкой и другом, чем отцом. Для того чтобы влиять сильней или яркую оставить о себе память, он был слишком мягким, тихим, зависимым человеком: таким, кого б и взяла в мужья сильная властная женщина. Любил поэзию Есенина, привил пасынку любовь к этому поэту и поэзии вообще. Любил рыбачить и умер по дороге на рыбалку: на Тишковское водохранилище поехал за судаком, был за рулём, плохо себя почувствовал, успел съехать на обочину — и отказало сердце. В заглохшей машине на обочине его нашли. Есть ли связь, но именно его жена обожала судака, заливное из него и в сметане. И вообще знала толк в еде и любила поесть вкусно, сытно, откуда взялась и её полнота.
Наверное, тихий скромный профессор сельхознаук, добывая для жены эту вкусную рыбку, всё же приучил её к ней, так что когда его не стало, в её жизни не утихало обожание к судаку. Эту рыбу в другие годы добывал для неё старший брат: заместитель министра, которого в одну из новых эпох сослали на пенсию за то, что был слишком добр к своей родне.
Когда Настенко объявился на свете, то вышло у них, как по молчаливому уговору: у него был интерес оформить с ней развод, так как тоже сожительствовал с женщиной и давно прижил с ней девочку, а у неё — с развода этого получать хоть два годика алименты на сына. Друг дружке, однако, не стали они людьми до конца чужими, потому что ни он, ни она не прожили прошлой своей любви, а будто б со временем неизбежно отвыкли любить. Но время, запуская снова свои ходики, заставило их чувствовать уж если не любовь, то родство. Настенко, как только способен был, заботился о прошлой жене и любовно слал что ни год на зиму посылочки с гречишным своим медком — и топлёным, и в сотах — будто б родной. А она ревновала его всю свою жизнь к новым жёнам, но глядя на них, как глядела б на невесток ревнивая сестра, если их и упрекала, то в бездушии да лени, будто б о том заботясь и к тому ревнуя, чтоб поусердней да подушевней, не жалея себя, жёны эти ему только б и служили. Когда у неё умер муж, Настенко сжалился над ней и наконец позвал неприкаянного молодого человека, сына их общего, пожить на лето к себе, о чём уж она и просила, оказавшись вдовой и теперь-то переживая, чтоб прошлый муж почувствовал свой отцовский долг перед тем молодым человеком. Молодой же человек, обретший утерянного отца, был заворожен встречей с ним и мигом впитал все его замашки да разудалые черты. В нём, в Настенко, было то заразительное неудержимое обаяние, которое бывает у блестящих прожигателей жизни. Этот человек любил в своей жизни только женщин и к тому времени женат был уже в новый раз. Но и куда сильнее, чем женщин, любил он самого себя. Потому заводя их, женщин, он вовсе не обременял себя семьёй, боялся заводить детей и вообще не любил детей, будто один их вид отнимал у него здоровье.