Газета День Литературы 155 (2009 7)
Шрифт:
Цзя Пинва родился в 1952 году и вырос в провинции Шэньси. Его семья в своё время была большой и уважаемой во всей округе. Отец долгие годы был сельским учителем. Семью Цзя Пинва, как и множество других семей, затронули все драматические события ХХ века, но он выстоял и не озлобился. Даосу не положено обижаться на мир, он сам творит свой мир. Он может раскинуть свою древнюю хижину посреди Парижа или Сан-Франциско, позвать своих европейских кумиров в гости и вместе с ними совершить обряд жертвоприношения всем покойным, которые жили рядом с его семьёй на улице Дихуацзе и умерли в течение последних 20 лет. Он спокойно на любом торжественном приёме может, согласно даосскому обычаю, существовавшему в его родных краях, вылить рюмку водки на землю
И потому, где бы он ни жил, и где бы ни работал, в его кабинете каждый день курится фимиам, и овеяный его благоуханием Цзя Пинва исполняет свою писательскую миссию, своё творческое Дао, считая свои книги скромным вкладом в народную жизнь.
В 1972 году Цзя Пинва поступил учиться в Северо-западный университет Китая. Тогда же начал публиковаться в газетах и журналах. По окончании университета Цзя Пинва стал работать литературным редактором Народного издательства в своей провинции Шэньси и уже профессионально занялся литературным творчеством. Он погрузился в городскую жизнь быстро меняющегося Китая. Однако и с возрастом, после долгих лет прожитых в городе, Цзя Пинва заметил, что его всё также тянет к родной деревне.
Он встревожен тем, как живут его земляки. Может быть, в чём-то острота его книг схожа с остротой книг Василия Белова и Валентина Распутина семидесятых лет прошлого века, времён "Привычного дела" и "Прощания с Матёрой". Писатель стремится, как он пишет в своём эссе: "соединить традиционное китайское мироощущение с литературным сознанием современного человека". И потому ему ничто современное не чуждо, но внутренний мир его – всё тот же мир даоса. Прославился он и своей живописью, каллиграфией, графикой. Цзя Пинва посмеивается, что его художественные альбомы приносят ему доход больше, чем восьмитомное собрание сочинений, вышедшее к 50-летию.
Сближает нас с ним и страсть к коллекционированию предметов восточной старины. Думаю, когда окажусь у него в гостях, найду и своего лунного зайца Юэ Ту.
А пока предлагаю вниманию читателей его повесть "Небесный пёс".
Владимир Бондаренко
КОЛОДЦЫ
Если ты настоящий путешественник, готовый питаться, чем попало, ночевать в первой подвернувшейся харчевне, не боящийся ни змей, ни волков и обуреваемый истинно авантюрным духом, тогда тебе следует отправиться в поход в юго-восточном направлении вдоль берега Даньцзяна, чтобы через четыре дня пути своими глазами увидеть эту ни на что не похожую старинную крепость и ближе узнать живущих в ней людей с их особой жизнью, не вписывающейся в рамки привычных моральных норм и правил. Впечатления от такого путешествия по силе никак не уступят посещению наиболее живописных уголков Поднебесной.
В разного рода путеводителях часто можно встретить двойной эпитет "прекрасный и благодатный". Само это сочетание есть ни что иное как лукавство, хотя, может быть, и продиктованное в высшей степени благими побуждениями авторов. Опыт, приобретённый в таком путешествии, послужит лучшим доказательством того, что эти два слова совершенно несовместимы: красивые места чаще всего не слишком благодатны, а благодатные редко бывают красивы. Красота и благодатность вообще редко присутствуют в чистом виде, а жизненная достоверность любого места обычно заключена в его обыденности. Так было и в случае с этой крепостью.
Поводом к тому, что это селение получило название крепости, а не какой-нибудь деревни, послужило опасное засилье в этих местах разбойного народа. Чтобы как-то защититься от царившего вокруг беспредела, местные жители
В крепости было около двухсот дворов, чьи изначальные обитатели предположительно пришли сюда из циньских земель, однако никто во многих поколениях потомков не удосужился построить им даже приличного поминального храма. Хотя в крепости и сохранилась одна центральная улица, местные традиции никогда не тяготели к торговле и коммерции, а потому там было не найти оживлённых рыночных развалов. В селении что днём, что ночью царила такая тишина, что лай какой-нибудь дворняги мог показаться, как тут говорят, грозным рыком леопарда.
Прямо за крепостью с востока на запад проходил старый тракт, который ныне служил главной дорогой из столицы провинции к местному областному центру. Проезжавшие по нему машины иногда останавливались, а иногда на полной скорости проносились мимо – часто просто по минутному капризу водителя.
В четверти километра к северу от селения возвышалась Тигровая гора, где в реальности давно не водилось никаких тигров. Вся гора была покрыта обрывистыми каменистыми утёсами. Печи этими камнями было не растопить, поэтому всю и без того скудную растительность местные жители порубили на хворост и древесный уголь. Даже корневища повыкорчевали и пустили на поленья, чтобы было чем топить глиняные лежаки-таны долгими зимними вечерами. Единственной упрямо цеплявшейся за жизнь растительностью здесь был жёлтый ковыль, служивший временным приютом диким кроликам и перелётной саранче. Июльскими сумерками ребятишки часто бегали туда ловить цикад. По дороге им иногда попадались волки, которые спокойно сидели неподалёку с таким умильным видом, что дети принимали их за обычных собак и начинали беззлобно дразниться: "Гав-гав-гав!" Но подойдя поближе и заметив длиннющий, похожий на метлу хвост, они испускали истошный вопль "Волк!!!", и разоблачённая тварь со всех ног скрыва- лась из виду.
Даньцзян, плескаясь, тёк вдоль всей южной стены крепости, однако самым абсурдным образом достать питьевую воду в селении было очень непросто. От крепостных ворот местным жителям с коромыслом и вёдрами через плечо сначала приходилось спускаться вниз по триста семидесяти двум ступеням, а потом плестись четверть километра по речной отмели. Поэтому в период дождей под водосток с крыш местные жители выставляли деревянные кадки, которые постепенно наполнялись водой. Когда вода отстаивалась, чистую воду они пили сами, а муть оставляли скоту. Однако в последние пару лет в крепости начали копать колодцы. Самые скромные из них глубиной были по меньшей мере метров тридцати, а иные достигали и всех ста. Сердца тех, у кого теперь был колодец, радостно бились от трескучего скрипа колодезного ворота, у остальных же – безколодезных – от этого звука на душе делалось только тревожно и пусто.
Счастливыми обладателями колодцев были в основном местные богатеи. Богатеями тут, правда, считались разного рода ремесленники, плотники и даже простые каменщики. С виду между селянами не было какой-то особой разницы, и было непросто сразу сказать, кто был умнее других. Тут не было ни каких-то особенных условий для зарабатывания денег, ни финансовых средств для вложения в прибыльные экспортные предприятия, поэтому любой, даже вполне посредственный навык или умение могли сыграть очень большую роль в благосостоянии той или иной семьи. Таким образом, колодцы стали своеобразным символом возникшего ремесленного класса, показателем его финансового и социального преуспеяния, одним словом – великим свершением в жизни каждой семьи.