Газета День Литературы # 180 (2011 8)
Шрифт:
– Чего, по вашему мнению, не хватает современной русской литературе?
– Почитал я беллетристику (полужурналистику) неких молодых модернистов, даже якобы русских, и, "базаря" их похабным жаргоном, словно помоев опился. И дело даже не в умозрительном формальном, эпатажном поиске своего "неповторимого" голоса, встроенного в блатную феню и молодежный сленг, дело в хладнодушии, в бессердечии, когда у героя, а по сути и у автора, нет исповедального раскаянья во грехе, когда грешник без сострадания осмеивается, когда грех и порок смакуются с вызовом обществу, якобы лицемерному и фарисействующему.
А есть ещё, как я ее величаю: литература средне-русская, равнинно-серая, "инструкция от перхоти".
– Есть ли, на ваш взгляд, в отечественной словесности XXI века два отдельных явления: столичная и провинциальная литература? Или такого разделения сейчас не существует?
– Провинциальный писатель, особенно выходец из деревни, в отличие от столичного, и прежде жил и ныне живёт среди простонародья, у него больше возможностей выбираться в глухоманные деревушки, где чудом выживает испоконный русский характер с его общинным братолюбием, совестливостью, где ещё видны отсветы дивных народных обычаев и обрядов, ещё слышны отзвуки цветистой, мудрой, пословично-поговорочной речи. А посему провинциальная литература в сравнении со столичной, более народная, более русская в смысле духа и слова. Столичная – уже не русская, а русскоязычная по слову, даже если и освещена православным духом. Словом, современная русская литература делится так: столичная и народная. Понятие "провинциальная" используется лишь с точки зрения идейности и художественности произведения, а посему и столичные, и областные писатели могут страдать "провинциализмом".
– Важно ли для вас признание читательской аудитории? На кого ориентированы ваши произведения? Есть ли у вас конкретный читатель, адресат?
– Меня не терзает честолюбие и помыслы о читательской популярности. Но я не сумасшедший, который вещает зарешёченному окну; а посему мне бы хотелось, чтобы произведения мои читались, потому что по моим романам, повестям, рассказам можно не только душой воспринимать, но и умом постигать русский народ, который по менталитету крестьянский, можно изучать русскую народную жизнь. У меня ведь не беллетристка, страдающая журнализмом либо подобная "мыльным операм" и детективам; всякому художественному произведению предшествует кропотливая и азартная исследовательская работа, порой превосходящая даже и научную академическую, потому что требует ещё и такого художественного воплощения, когда исследовательское начало не ощущается в произведении.
Но иногда скапливается изрядно исследовательского материала, который уже не вмещается в художественные повествования, и тогда рождаются некие исследовательские труды – исторические, этнографические, фольклорные, литературные и прочие. Скажем, я не загадывал, что составлю книгу "Русский месяцеслов. Православные праздники, дни памяти и жития святых, народные обычаи, обряды, поверия, приметы, календарь хозяина". Но скопились амбарные книги выписок из календарной и житийной литературы, дневники фольклорно-этнографических путешествий по Забайкалью (в том числе и в староверческие сёла), и мне стало жалко, что пропадёт такой богатый материал, и я уже целенаправленно начал работать над "Месяцесловом".
Исследования эти изначально не имели прагматической, научной задачи, а необходимы были для постижения русского народа в ретроспективе двух тысячелетий. Хотя, скажу, постигнуть непосильно, можно лишь прикоснуться к Вселенной Русского Духа, и то уже великое богатство.
А посему мой читатель такой, который от чтения ждёт не потехи и утехи – этого в телевизоре полно, – но изучения, постижения русской народной жизни.
– В одном интервью вы сказали, что без национального самосознания не может быть писателя. Как вы считаете, насколько сейчас выражено чувство
– Без серьёзного и глубинного изучения национальной этики не может быть национального писателя. К примеру, в чём сила латиноамериканского писателя Габриеля Маркеса? В том, что он ярко выраженный народный писатель, поэтому он интересен всему миру. Пушкин мог и не выделиться из дворянской литературы "золотого века", и не превзойти Жуковского, Карамзина, и даже Дельвига с Пущиным, но он и духом, и словом пробился к народному – суть, крестьянскому – миру, и стал народным писателем, вознёсся над узко сословной дворянской литературой. Размышляя о народности в искусстве, я привожу в пример иностранных туристов – они же не едут в Иркутск посмотреть спальный район с его стеклом и бетоном, они посещают этнографический музей "Тальцы", любуются нашими старинными храмами, деревян- ными кружевными домами. Туристов интересует Иркутск национально ярко выраженный. И такой же русской народной литературы в мире ждут и от российских писателей.
О народности искусства и забыли нынешние молодые писатели, а с ними и критики. Вот отброшенный нашими безродными западниками великий и спасительный, духовно-нравственный и художественный критерий искусства – народность, не только воплощённая в произведениях Пушкина, Гоголя, Достоевского, Лескова, но и запечатлённая в их критических статьях. Трагедия нынешнего российского искусства даже не в том, что книжные прилавки, экраны, сцены захлестнул мусорный поток поганой "масскультуры"; нет, трагедия в том, что властители – вернее, растлители умов и душ – вычеркнули из оценочных принципов искусства понятие народности в искусстве, замутили духовные, нравственные и художественные критерии, которые были незыблемы многие века, пережив даже революционную смуту начала двадцатого столетия. Впрочем, всё творится по зловещему, демоническому, многовековому "мировому" замыслу о Православной России, откровенно выраженному в "учении" известного американского русофоба: "Разрушим их хвалёную духовность, и Россия рассыплется".
– К чему, по вашему мнению, должен стремиться русский писатель?
– Чтобы произведениями не вымостить читателю широкую дорогу в бездну, где огнь, червь и срежет зубовный… Русское писательство, даже и не воспевающее порочные страсти, но ярко и образно утверждающее "ветхозаветный" безблагодатный, нравственный закон, писательство, порой и насыщенное христианской догматикой, – роковое испытание человеческой души: тьма сладостных соблазнов пасут художника. На своей судьбе испытал сполна. Художественное творчество – либо путь спасительный, либо погибельный, ибо художественное дарование может быть и от Бога, и от князя тьмы; может искренно воспеть жертвенную, сострадательную любовь к ближнему Христа ради, а может, живописуя и романтизируя дьявольские соблазны мира сего, увлечь души ближних в адскую бездну. Неслучайно в корне слова "искусство" – искус… Священник ответит Богу и за души прихожан, художник ответит за свою грешную душу и за души ближних, кои искусил "от человецев" дольней мудростью, что для мудрости горней божественной – безумие, а скорбнее того, ежели соблазнил воспетыми грехами и пороками падшего мира сего. "Горе тому человеку, через которого соблазн приходит… Лучше есть ему, еже повесится жернов мельничный на вые его, и потонет в пучине морстей" (Мф.18:7,6). В поучении Иисуса Христа речь идёт о малых чадах, кои яко ангелы небесные, пока взрослые не искусят их порочным миром, но и простолюдье русское – дитя дитём, коему не устоять перед соблазнами без кнута и пряника – без сурового, но справедливого догляда Отца Небесного, отца народа, отца семейства.
Искушения в литературе могут быть столь утончёнными, что могут уподобиться внешне и добродетели (кто полагает, что бес бродит по земле с рогами и копытами, будет его вечной жертвой). К тому ж даровитый, именитый художник должен ещё и сам миновать огни, воды и медные трубы, не спалив душу искусом честолюбия, корыстолюбия и гордыни. Тяжко придётся душе знаменитого, всемирно славленого писателя, ежели, упаси Бог, по слову его тысячи читательских душ ушли за ним, слепым поводырём, в бездну кромешную…