Газета День Литературы # 75 (2002 11)
Шрифт:
Тринадцатый обман: "(Нужно сказать, что Достоевский испытывал совершенно патологическую ненависть к немцам, полякам и евреям, что видно из его сочинений.)" Этот обман, преподнесённый Набоковым в скобках, мимоходом и, как специально, попавший в нашем реестре под "инфернальный" номер — самый, может быть, серьёзный и абсолютно бездоказательный. Можно догадаться, что "лектор" имеет здесь в виду способ изображения тех или иных героев. Да, есть в мире Достоевского весьма шаржированые немцы — барон с баронессой Вурмергельм в "Игроке" да Амалия Людвиговна Липпевехзель с Гертрудой Карловной Ресслих в "Преступлении и наказании"; вполне несимпатичны и образы двух поляков Муссяловича и Врублевского в "Братьях Карамазовых"; вспомнить можно и не упомянутых Набоковым "французиков"-прощелыг mademoiselle Бланш и Де-Грие из "Игрока"... Кто ещё? Трудно припомнить. Ну, а теперь другой ряд выстроим: Быков и Ратазяев из "Бедных
Что же касается евреев, то это вообще вопрос отдельный. Среди героев художественных произведений Достоевского, как это ни странно, почти совсем нет евреев. Вспоминается разве что "жидок" Лямшин, мелкий "бес" в "Бесах", да вполне реальный Исай Фомич Бумштейн в документально-мемуарных "Записках из Мёртвого дома" — "жидок", который напомнил Достоевскому гоголевского жидка Янкеля (и, очевидно, напомнил также о собственном драматургическом замысле юности) и о котором писатель не мог вспоминать без добродушного смеха. Ещё бы, Исай Фомич всю каторгу потешал своей хитростью, дерзостью, заносчивостью и одновременно ужасной трусливостью. Жилось хитрому "жидку" в остроге лучше многих — "трудился" он там ювелиром и ростовщиком. И ещё в романах и повестях Достоевского нередко встречается слово "жид" и производные от него, что было обычным делом для всей русской литературы XIX века.
А вот в публицистике, и, в первую очередь, "Дневнике писателя", действительно, Достоевский активно обсуждал актуальный и в ту пору пресловутый "еврейский вопрос" — порой чересчур эмоционально и полемически заострённо. Но именно в "ДП" (1877, март, гл. 2) Фёдор Михайлович убедительно и отверг обвинение, которое предъявляли ему некоторые современники и которое зачем-то реанимировал-повторил уже в наши времена Набоков — в якобы "нелюбви к евреям": "Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но — но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной ... , это знают, то я ... с себя это обвинение снимаю ... . Уж не потому ли обвиняют меня в "ненависти", что я называю иногда еврея "жидом"? Но ... слово "жид", сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: "жид, жидовщина, жидовское царство" и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом..." И далее (а вопросу этому посвящена вся большая глава, все четыре части) Достоевский подробно, настойчиво и неоднократно подчёркивает-объясняет разницу между "евреем" и "жидом". По Достоевскому, "жидом" может быть и еврей, и русский, и татарин — кто угодно. Наглядно это его убеждение проявилось в строках из последнего романа, характеризующих Фёдора Павловича Карамазова в молодости: "Познакомился он сначала, по его собственным словам, "со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами", а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но "и у евреев был принят"..." (кн. 1, гл. 4).
Итак, в целом и общем два с лишним десятка больших и малых неточностей в одной лекции. Многовато! Не будем ещё раз повторять очевидного об ответственности автора, а лучше приведём здесь в качестве заключения два весьма любопытных суждения из статьи В. Набокова "Пушкин, или Правда и правдоподобие", опубликованной в этом же сборнике:
1) "Бесполезно повторять, что создатели либретто, эти зловещие личности, доверившие "Евгения Онегина" или "Пиковую даму" посредственной музыке Чайковского, преступным образом уродуют пушкинский текст: я говорю "преступным", потому что это как раз тот случай, когда закон должен был бы вмешаться; раз он запрещает частному лицу клеветать на своего ближнего, то как же можно оставлять на свободе первого встречного, который бросается на творение гения, чтобы его обокрасть и добавить своё — с такой щедростью, что становится трудно представить себе что-либо более глупое, чем постановку "Евгения Онегина" или "Пиковой дамы" на сцене".
2) "Жизнь Пушкина, все её романтические порывы и озарения готовят столько же ловушек, сколько и искушений сочинителям модных биографий. ... Но помимо этого существует ещё и благой, бескорыстный труд нескольких избранных умов, которые, копаясь
Как говорится, — без комментариев.
Вячеслав Дёгтев КУПРИН (Речь на Купринских днях литературы)
Всю жизнь, сколько себя помню, меня сравнивают с Куприным. Сначала сравнивали чисто внешне, теперь ещё и по манере письма. Даже на вручении премии им. Александра Невского "России верные сыны" критик Владимир Бондаренко провёл откровенную параллель. Говоря обо мне тёплые слова, он в конце концов съехал на Куприна. Судите сами: "Дёгтев один из лучших современных рассказчиков. Он играет и словом, и сюжетом. Он не чуждается новаций, но глубоко национален, посмотрите на него сами — таким был молодой Куприн, тоже не последний писатель земли Русской" и т. д.
Поэтому к Александру Ивановичу Куприну у меня особое отношение. Как к предку. Как к родственнику. Всю жизнь я ищу параллели в наших судьбах, ищу родимые отметины. И нахожу их всё больше и больше...
Мне близко в Куприне то, что он не оставлял черновиков, уничтожал их, как и варианты своих произведений, чтоб не мозолили глаза. Это человек, который хотел бы хоть на несколько дней побывать лошадью, растением или рыбой (ах, как я хотел бы тоже побыть лошадью, или волком!); который хотел бы пожить внутренней жизнью каждого встреченного в жизни человека. Это была личность, очень смелая, очень честная перед собой и миром, и в то же время очень ранимая, тонко чувствующая. Два раза он получал приглашение посетить Ясную Поляну и два раза отправлялся туда, и оба раза не доезжал: страшно делалось, ему казалось, что старик Толстой как посмотрит на него колючими своими, проницательными, всё-всё на свете знающими глазами, так сразу же всего его насквозь и просветит, и увидит всё его нутро, и ему сделается очень стыдно и страшно. Так и не доехал Куприн до Ясной Поляны ни разу. А жаль...
Никто никогда не упрекал его в трусости. Представьте, какую нужно иметь отвагу, чтобы полететь с Заикиным на деревянно-перкалевом "Фармане", без парашюта, без каких-либо страховок, с безграмотным, не умеющим читать и писать пилотом, который перед тем совершил всего несколько самостоятельных полётов, — полететь и упасть на глазах всего честного народа. Самолёт был безнадёжно сломан, авиатор и пассажир отделались ушибами, но остались живы. Воистину, родились в рубашках... Кстати, об авиации. У него на глазах, в Гатчине, где он жил, рождались первые эскадрильи (тогда ещё — эскадры) русских лётчиков, впрочем, тогда и этого слова тоже ещё не существовало, это слово придумает позже Велимир Хлебников, вместе со словом "вертолёт", — а тогда их называли воздухоплаватели или авиаторы. Итак, первые авиаторы, — они завораживали Куприна, всегда ценившего в людях превыше всего отвагу, смелость, дерзкий молодой порыв, и он нашёл им поэтическое определение, точное и простое — "Люди-птицы". Этим людям он посвятил много проникновенных строк, окрашенных восхищением и любовью, и это мне тоже очень близко в Александре Ивановиче. Авиация — болезненная моя любовь, я до сих пор ещё летаю во сне...
У него лежала душа к борцам, особенно к Ивану Заикину, которого он называл своим другом и очень любил, бывшим тогда самым сильным, по гамбургскому счёту, борцом России, который раз в год, в Гамбурге, клал всех на лопатки, даже знаменитейшего Ивана Поддубного; по духу ему близки были одесские грузчики-амбалы, босяки, контрабандисты и браконьеры, — "Листригоны" — это же просто "песня песней" браконьерству! Он любил и разбирался в собаках и лошадях (признавая, впрочем, что лучше его в лошадях разбирается только Лев Толстой), в кошках, а также в театральных и цирковых тонкостях, знал истинную цену артистам, двуногим и четвероногим. Потому он и велик. Потому и не устарел. Ведь главное качество настоящего таланта — разносторонность и отсутствие скуки. Такими были Пушкин, Лермонтов, Чехов. Человек, чья фамилия, как сам говорил, происходила от дрянной речонки Купры, что в Тамбовской губернии, — о чём только не писал. Куда только не уносила его фантазия! Его интересовал весь мир.
Он тонкий наблюдатель, он поэт. Двенадцатилетние девочки пахнут у него резедой, а мальчишки, те — воробьём. Море у него пахнет (как близка мне эта особенность — запахи!) йодом, озоном, рыбой, водорослями, арбузом, мокрыми свежими досками, смолой и чуть-чуть, опять же, резедою. И от этого в груди у героя рассказа начинает дрожать предчувствие какого-то великого блаженства, которое, лишь только он осознаёт это, тотчас и уходит.
Он — сочинитель красивых сказок. "Олеся" — разве не сказка? Бунин издевался над этой повестью и в пику Купирину, написал свой вариант ситуации — "Митину любовь", — где обыграна была та же история, но только по-бунински реалистично-приземлённая и потому по большому счёту бездарная. Не люблю я этого тургеневского эпигона, так и хочется повторить, вслед за горьковским героем: "Такую песню испортил!"