Газета День Литературы 8 (1998 2)

День Литературы Газета

Еще в нем мне очень симпатична одна черта его личности: мне как мужчине, художнику, поклоннику красоты, всегда нравилось в Проханове умение общаться с женщинами, умение чувствовать женщину. Самые красивые женщины обожали Проханова…

Как бы и что бы о нем ни говорили сейчас, Александр Проханов не разгадан временем. Я всегда с восторгом вспоминаю его элегантный блистательный дар русского Рыцаря. Я всегда знал, что Саша Проханов наиболее полно раскрывается в своей эстетической ипостаси.

Одну его жизнь определяет политика. Он сторонник сильной России, сильного государства. Сторонник машины и государства. Где все должно быть разумно, где все должно идти от центра к периферии. Он мне часто любил говорить о государстве, как о совершенном линкоре. Где все взаимосвязанно и все должно работать четко и слаженно.

И тогда мы будем непобедимы и могучи…

Другая его жизнь определяется прекрасными женщинами, тонким вином, тонкой чувственной красотой мира, бабочками, запахом цветов, лесными просеками, европейской живописью. Он создатель изящной словесности в особой ее ипостаси.

Думаю, что как бы ни сложилась в дальнейшем политическая жизнь, какое бы он место ни занял в политической реальности России, я лично навсегда остаюсь его сторонником, другом в его второй художнической жизни, спутником по дороге познания красоты этого мира.

Под конец я просто хочу рассказать один из эпизодов, которые подтверждают то, что я сказал о Саше Проханове. Был какой-то пышный юбилей Союза писателей СССР и нам всем давали какие-то ордена. Это было время, когда Бондаренко нас всех обозвал “сорокалетними”, “московской школой”, и нам вдруг всем дали ордена. Мы пришли в Кремль. Там были Володя Маканин, Орлов Володя, Крупин — тоже Володя, и другие наши друзья. Мы сели в задние ряды, и тут с опозданием вбежал Проханов. Загорелый, откуда-то с Африки, он зашел, увидел нас, сел рядом со мной, и мне говорит: “А ты знаешь, где у женщины находится аппендицит?” Спрашиваю недоуменно: “Где?”. Отвечает нам всем: “Как войдешь, так слева…” Мы все целым рядом засмеялись. И нас засняли все телекамеры. И вечером в программе “Время” показывают серьезный идеологический разговор на трибуне и целый ряд смеющихся сорокалетних писателей: Проханов, я, Маканин и другие. Это был такой диссонанс всему официозу. Но ведь Проханов на самом деле всегда такой…

Для меня Саша Проханов всегда остается талантливым художником, несмотря на то, что сейчас по телевидению он выглядит таким опечаленным, серьезным, иногда даже крайне усталым человеком. Но я знаю, что в душе он по-прежнему тот же озорник, эстет, ценитель красоты и чувственности, ценитель изящной словесности и изящных бабочек. Я думаю, что наш путь до самого конца мы пройдем вместе, в общем служении красоте мира!

photo 7

Грозный, 1995 год.

Станислав Куняев

СОЛОВЕЙ ГЕНШТАБА

Я люблю тебя, Александр, Без разбора, за все таланты, Ты проходишь, как лейтенант, Сквозь толпу, где шипят маркитанты. За спиной Афган и Чечня — Я люблю такую породу, Что ни скажешь — все у тебя Получается “Слово к народу”, Соловей Генштаба! Солдат! Мы — изгои своей Державы! Наша доля — русский штрафбат, Да обломки имперской славы. Правит Родиной нетопырь, Вдрызг растерзано наше Знамя… Знаю — хочется в монастырь, Но лишь после Победы, Саня!

Александр Проханов

Чеченский блюз

(Глава из романа)

ОНИ УШЛИ с озаренной площади, от танков, боевых машин, шумного солдатского многолюдья, в тихую окрестную улочку, где стояли небольшие одноэтажные домики, кирпичные, добротные, окруженные заборами с железными, крашенными в зеленое и синее, воротами. Одни из

ворот были приоткрыты, и Кудрявцев вслед за хозяином — чеченцем вошел во двор. На земле, на снегу, падая из окон дома, лежали полосы света. Под навесом под сквозной, перевитой лозами крышей был накрыт стол. На длинной клеенке в фарфоровой миске дымилось мясо, зеленели груды пахучей травы, круглились огромные помидоры. В стеклянных вазах светились груши и яблоки, свисали до самой клеенки темные гроздья винограда. Стояли бутыли с черно-красным домашним вином. Вокруг стола хлопотали, расставляли тарелки, сметали с лавок сырой липкий снег молодые женщины, которые, увидев гостей, засмущались, заулыбались и куда-то исчезли, как тени.

— Прошу, дорогие гости! Посидите, покушайте с нами! — приглашал их темнокудрый хозяин, широким жестом указывая на застолье, на длинные лавки, на которые два шустрых с бедовыми глазами мальчугана укладывали толстые шерстяные подушки, шитые черным и красным узором. — Чем богаты, тем и рады! — произнес он русскую поговорку, улыбаясь, желая угодить гостям.

В стороне, в темном углу заснеженного сада дымилась и краснела жаровня. В отсветах виднелись молодые мужские лица, темные усики, быстрее глаза, ловкие сильные руки, клавшие на уголь шампуры с гроздьями шипящего мяса. Молодые люди издалека поклонились, сделали приветствующий взмах руками, и Кудрявцев заметил, как над огнем сверкнули часы на браслете.

Они рассаживались под виноградными лозами на теплые удобные подушки. Взводный жадно и весело смотрел на горячую еду, на резные черно-изломанные лозы, сквозь которые дышало холодное близкое небо, на открытую освещенную дверь, где на мгновение возникали смеющиеся девичьи лица. Солдаты, стесняясь, боком пролезли за стол, осторожно поставили у ног автоматы. Их глаза, приоткрытые рты, чуткие носы были нацелены на обильные, остро пахнущие яства.

Из дома двое подростков вывели под руки старика в бараньей папахе, в длинной, похожей на кафтан телогрейке, в стеганных, обутых в калоши сапожках. Старик был белобород, белоус. На сморщенном лице выделялся сильный горбатый нос. Подслеповатые глаза были прикрыты косматыми седыми бровями. Старика подвели к Кудрявцеву, и старейшина пожал капитану руку своими холодными костлявыми пальцами:

— Дудаев кто?.. Дурак!.. На Россию замахнулся!.. Ему говорили, — Джохар, ты сбесился? С Москвой дружить надо! Москва Чечне все дала. Нефть дала, города, ученых людей. Сколько Москву дразнить можно? Она терпит, терпит, а потом ударит. Вот и дождался! Чеченцы с русскими братья на все времена. Я сказал Исмаилу, — Пойди, приведи русских!.. Спасибо, что пришли!

Пока старик говорил, его дрожащие холодные пальцы сжимали горячую ладонь Кудрявцева.

Словно он хотел для пущей убедительности передать через пожатия переполнявшие его мысли. Тот, кого старик назвал Исмаилом, пышноволосый, смуглолицый чеченец, почтительно кивал, всем своим видом выражая почтение.

— Он ходил на прием к Дудаеву, — сказал Исмаил, когда старик умолк, и подростки отвели его за стол, бережно усадили на узорную подушку, — Все прямо в глаза сказал. Мы думали, его убьют. Джохар правду не любит. А его с почтением на “мерседесе” домой привезли.

Кудрявцев, месяц назад собираясь с войсками в Чечню, очень слабо представлял, кто такой генерал Дудаев. Его портрет в щеголеватой пилотке, с колючими кошачьими усиками в золотых генеральских погонах, не вызывал у него враждебности, а лишь раздражение, как и многое из того, что являла собой удаленная от гарнизона реальность, запаянная в телевизионную колбу. В этой колбе случались непрерывные скандалы, утомительные склоки бесчисленные смерти, изнурительные выборы, бессмысленные дебаты, выступления надоевших артистов и усталых несмешных шутников, мелькали говорливые лишенные пола существа и некрасивые, выставлявшие напоказ свое дряблое тело певицы. И среди этой разноцветной, как нефтяные пятна жижы, среди ярких и ядовитых разводов мятежный чеченский генерал был одним из многих, кто являл собой разложение и распад. Кудрявцев, офицер, посвятивший себя служению, не понимал причин этого разложения, не находил его глубинных истоков. Был почти равнодушен к чеченскому генералу, казавшемуся ничем не хуже и не лучше других, русских, украинских, казахских, отпавших от великой армии, отломивших от нее сочный ломоть, жадно этот ломоть проедавших.