Газета День Литературы # 84 (2004 8)
Шрифт:
Я теперь сожалею о том, что к концу жизни разошлись бесконечно уважавшие и ценившие друг друга Носов и Астафьев. Узнал об этом из "Лит.России"" кажется, в июле, из мемуара одной дамы (фамилии не помню)... Я многие годы дружил с Виктором Петровичем, почти до конца его жизни обменивались с ним письмами и знаю, как высоко ценил он Носова-писателя. Помню даже, говорил в таком духе: "Вот видишь, Женька мало пишет, а зато подает всё в таком виде, будто на блюдечке с золотой каёмочкой". Среди "деревенщиков" считал его первым стилистом.
И вот пробежала черная кошка между ними — жаль. Я тоже выговаривал Виктору за кое-какие его высказывания и поступки, хотя делал это корректно,
Вот видишь, в два присеста написал такое большое письмо, чего уже давненько не делал — стар стал, слаб, а письма я и раньше не любил писать, делал это только по нужде.
Привет Саше и Славе,
Искренне твой
Ал. Михайлов.
Р.S. Надеюсь, "День литературы" с рецензией ты имеешь?"
"Дорогой Иван!
Где ты, вернулся ли из Вологды, с юбилея?
Василию Ивановичу — 70! О нем мало сказано — большой русский писатель, он — вернейшее выражение русской породы, самого ее золотого, плодоносного ядра. Глубоко сожалею, что жизнь как-то не свела меня с ним поближе, как с Абрамовым, Астафьевым... Кстати, в одном из юбилейных интервью В.И. посетовал, что, опять же, жизнь развела их с Астафьевым, посожалел об этом. И в самом деле — жалко. Оба Богом мечены, оба о России, о народе своем радели. Дай Бог еще долгие годы В.И. продолжать это свое радение в новых творениях.
Я тебе, Иван, писал, что собираюсь лечь в госпиталь, нужда заставляет. Неделю жил в городе (постоянно-то я живу на даче), ходил по поликлиникам, сидел в очередях, сдавал анализы. Устал до безумия. Наконец, собрал всё, что надо, получил направление. Поехал в госпиталь и — получил от ворот поворот… из-за недостачи одной абсолютно формальной справки. Ты знаешь, дорогой мой друг, я сидел перед зав. приемным отделением, молодой женщиной, старый больной человек, четырежды раненый на войне, после войны перенесший несколько операций. Я видел, как она смотрит на меня, сквозь меня, я понимал (об этом меня предупреждали дети!), что мне надо сделать, и я даже (опять-таки по наущению детей) подготовил необходимое… И тут как гвоздь в голову: да что ж это такое, неужели и здесь, в госпитале для ветеранов войны? Да это же унижает прежде всего меня, я же солдат, служил Отечеству, с четырьмя боевыми орденами и четырьмя ранениями…
Такая на меня волна накатила!.. Господь уберег — не накричал, не нагрубил, хотя был на грани. Встал, сказал: "Больше я к вам не приду. Бог нас рассудит". А когда вышел из госпиталя — не выдержал, заплакал. Стар и слаб стал. И хотя на следующий день взял нужную справку, но для себя решил: в госпиталь этот больше не пойду. Знаю, что осталось мне немного — хотя об этом один Бог знает. Его воля на это. На нее и положусь.
И — вот совпадение — на следующий после моего посещения госпиталя день и был совершен захват заложников в доме культуры, который расположен как раз напротив госпиталя, так что пришлось 500 человек больных
Второй присест понадобился, чтобы дописать письмо. Я ведь нынче почти и не пишу никому. В тебе, Иван, я почувствовал какую-то родственную душу и ту добропорядочность, которую в наше время встретишь среди людей культуры разве что в провинции. Потому и не могу ограничиться простой отпиской. Да и проза твоя мне близка, понятна, она очень русская, на душевной боли замешанная. Так что пиши, пока рука карандаш держит.
А письма Астафьева и копии моих (не всех) писем я, с частью своего архива, передал в Архангельск, в Университет, который я кончал как пединститут. Подарил ему 4 тысячи книг с автографами писателей. Приглашают в ноябре на 70-летие, очень зовут, а я — уже не могу. А так хотелось бы… Да и письма Витины пока нельзя публиковать, еще живы некоторые литераторы, про которых он высказывался по-астафьевски круто. Но ни о ком из своих друзей, с которыми разошелся, — ни одного даже обидного слова.
Да, еще насчет воспоминаний. Кое-что у меня написано. Была рукопись книги. Даже отредактирована. Но — не вышла. Какие-то части из нее в разных местах публиковались. Увы, многого не написано. В т.ч. и про войну. А теперь уж нет сил.
Ну вот, кажется, и всё.
Храни тебя Господь.
30.10.02.
Ал.Михайлов.
Р.S. Не перечитывал, может, где и ошибки есть..."
Валерий СЕРДЮЧЕНКО РЯДОМ
"Человек — это звучит горько". Максим Горький, правда, утверждал нечто прямо противоположное, но он не "сущего", а "должного" человека имел в виду. Сущее же человечество вызывает глубокое уныние у автора этих строк. Это же надо! Получить доступ к Мировой Сети — и забить её порнографией и анекдотами. Просто уму непостижимо, какое завистливое, злобное, похотливое, самодовольное и нечленораздельное существо вылезло на нас из Internet. Автор не о присутствующих говорит. Электронный портал "Дней литературы" смотрится алмазом чистейшей воды, романтичным интеллектуальным гидальго на фоне мириадов самопальных сайтов, где правит бал себялюбие, прохиндейство и порок. Воскресни Иисус Христос сегодня — уж он точно сменил бы миро и лавр на канистру с бензином.
Вместо него это проделали Сталин и большевики. В "Легенде о Великом Инквизиторе" Достоевский гениально угадал сакральную близость между плотником из Назарета и тбилисским семинаристом. Достоевский и сам ходил в молодости в неистовых заговорщиках, познал ужас смертной казни, но изменил революции в пользу Христа. Тем не менее (цитируем), "в произведениях Достоевского иногда трудно решить, где, собственно, кончается старец Зосима, где начинается Великий Инквизитор?" (Константин Леонтьев). Автор сего, написав о Достоевском массу работ и диссертаций, тоже не может удовлетворительно ответить на этот вопрос, но призывает читателя вспомнить "огненный поцелуй", который Иисус Христос запечатлел на иссохших устах Инквизитора перед тем, как "в смущении и молчании удалиться прочь". Те, кто механически числят Ленина и Сталина в преступниках, а большевиков — шайкой уголовников, напоминают поверхностных новозаветных образованцев, вот так же (и за то же самое) клеймивших команду Христа. Образованец не обладает порождающим сознанием. Он вторичен с головы до ног и подобен гоголевской бабе: "баба что мешок, что положат, то несёт". Его голова загружена тем, что вкладывают в неё другие.