Газета "Своими Именами" №26 от 25.06.2013

Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль)

А было это в середине 60-х годов нашего, тогда ещё советского века.

В тот год я, неженатый, только что окончивший институт инженер-конструктор, поддался на уговоры купить дешёвую, почти дармовую путёвку в заводской пансионат на Чёрном море. Купил за 19 рублей билет на самолёт до Адлера, покидал в чемодан из рыжего дерматина с гладкими металлическими углами и выдавленным на крышке оленем брюки, рубашки, носки, плавки и прилетел к уже остывающему в конце октября морю.

Пансионат, в котором мне предстояло отдыхать, представлял собой деревянный одноэтажный барак комнат этак на двадцать, совершенно пустой в межсезонье. Кроме нас, то есть меня и

молодого, но уже лысеющего самодельного заводского поэта Славки, в пансионате проживала всего одна семья: он, она и их малолетний сынишка.

Нас со Славкой поселили в одну из больших пустующих комнат. В ней – минимум комфорта, но зато была кухня, где мы жарили на газовой плите собранные в неподалеку расположенном лесу каштаны, грызли грецкие орехи и ели крупный инжир, белый и красный, благо всего этого добра в лесу было много, а местных жителей дикие плоды щедрой краснодарской земли почему-то совсем не интересовали.

Большую часть времени мы валялись на пляже. Ласковое нежаркое солнце, пустынный берег, убаюкивающий шорох перекатывающихся по мелкой гальке волн, расслабляющая дремотная тишина... И мы, распластавшиеся, словно тюлени, на прибрежном песке, застеленном прихваченными из пансионата махровыми полотенцами. До чего же приятно было, ни о чём не думая, лежать, слушать шуршание волн, ощущать каждой клеточкой своего тела мягкое солнечное тепло.

Где-то там, далеко-далеко, в сырой осенней Москве мои товарищи, коллеги по работе в конструкторском бюро, по утрам спешили в переполненных вагонах метро и автобусах в свой ставший родным домом секретный «почтовый ящик», стояли у кульманов с эскизами авиационных конструкций, рассчитывали напряжения в силовых узлах, изобретали, спорили, бегали по выставкам, бурно обсуждали театральные постановки, поругивали начальство, порой и между собой ссорились по пустякам, снова мирились. Но сейчас, здесь, на пляже, далеко от Москвы всё это: и работа с её проблемами, и магазины с их очередями, и переполненный транспорт, и литературные новинки в толстых журналах, и всё-всё остальное было уже за рамками нашего отпускного существования...

Вот так и блаженствовали мы у остывающего моря в счастливом неведении, что придёт иное время, когда появившиеся вдруг, словно черти из табакерки, напористые горластые политиканы убедят нас в том, что мы, несчастные дети тоталитаризма, лишённые всех прав и всяческих свобод, бедно, голодно и неинтересно прозябаем в своём «Гулаге», в то время как в иных государствах существует рай на земле, и мы, поверив в сказки сладкозвучных сирен про счастливое сытое зарубежье, по брёвнышку раскатаем родной дом, развалим ставшую «этой» свою невезучую страну и свалимся в мутное болото «перестройки».

А пока...

А пока приходила к нам в свободные от работы часы девушка-повариха из соседнего рыболовецкого колхоза и присоединялась к нашей тюленьей лёжке. Повариха была спокойной доброй русской девушкой с совсем не располагающими к флирту лицом и фигурой. Да, откровенно говоря, у нас, несмотря на наш адреналиновый возраст и расхожие легенды о южных любовных подвигах приезжих ловеласов, особого желания флиртовать не было. Мы просто лежали на песке и грелись на солнышке, лениво обсуждая проблемы нашего беззаботного житья-бытья.

Однажды пришла и села недалеко от нас на край обрывистого берега моря старушка в белом платочке. Пришла, села и, подперев по-деревенски щёку рукой, стала пристально всматриваться в даль моря.

Почему-то при взгляде на неё у меня сразу защемило сердце. Не знаю что – то ли вся её

кроткая, тихая, ненавязчивая фигура, то ли горестно подпёртая рукой щека или что-то ещё – но её появление произвело на меня сильное впечатление. Какое-то щемящее чувство глубокого горя, безнадёжной потери, безмерной печали выражало всё её существо. Это впечатление было настолько сильным, что я, молодой парень в расцвете нерастраченных сил, не переживший ещё в своей жизни ни больших потерь, ни сильных потрясений, вдруг почувствовал что-то необъяснимо горестное, жуткое, грозящее большой бедой.

Посидев минут десять, старушка бесшумно встала и ушла. Ушла тихо-тихо. Просто исчезла, словно испарилась в пахнувшем морской свежестью осеннем воздухе.

Неясное, смутное ощущение горя, какой-то жизненной неустроенности вошло с этого момента в мир моих чувств и переживаний.

Прошёл день, другой. Старушка не появлялась. И это неясное чувство беды стало постепенно уходить из моей души. Но на третий день старушка появилась снова. И всё повторилось как в первый раз: в той же позе, подперев щеку рукой, словно пригорюнившись и в то же время спокойно и бесстрастно, долго-долго сидела она, всматриваясь в даль, туда, где бесконечное море сходится с бездонным небом. Потом встала и тихо ушла.

«Знаешь, кто это?» – спросила меня повариха, заметив, что я не спускаю со старушки глаз. «Во время войны её сына, совсем молодого парня, почти мальчика, немцы расстреляли у неё на глазах за связь с партизанами. Говорят, что с тех пор она тронулась рассудком. Стала такой тихой-тихой, ни у кого ничего не просит и всё время молчит. А в остальном ведёт себя как нормальные люди. Часто приходит на это место, сядет вот так, и всё смотрит, смотрит вдаль. А потом вдруг встанет и уйдёт».

Прошли годы. Где-то там, в туманной дали, растаяли и люди, и события, и беды, и радости моей жизни. Стали заграницей и большая часть побережья милого мне Чёрного моря, и сладкий, весь в нежных пастельных тонах вечно весенний Крым, и шумная Одесса, и бывшая российской, а потом советской Прибалтика, в которой мне так и не пришлось побывать.

Много людей и событий прошло сквозь мою жизнь. И многое позабылось. Но отчего же в памяти навсегда отпечатались сухонькая фигурка старушки, белый её платок, скорбно приложенная к щеке рука, взгляд, устремлённые туда, где небо встречается с морем... и всё это неразрывно слито с ощущением текучего времени, невидимым потоком проходящего через моё тело, мысли и чувства...

Может быть, оттого, что всё это напоминает мне мою мать, полная тревог и лишений жизнь которой пришлась на трудные, скупые на радость, но такие славные годы яростного прорыва нашей страны в достойную людей жизнь.

А может быть, оттого, что на моих глазах была растоптана, разорвана в клочья и оболгана моя Родина, память о которой будет до конца храниться в моей душе в скорбном образе безмолвной старушки в белом платке.

В.Ч.

НИЩИЙ

Было еще не очень поздно. Но уже стемнело. Осенью темнеет рано. Михаил Иванович Бойков возвращался от родственников домой, где его ждала приболевшая жена. Жили они в пятиэтажном кирпичном доме в старой двухкомнатной квартире, полученной во времена Советской власти и обставленной тоже старой, советской мебелью. Идти приходилось довольно далеко, чуть ли не через весь город, но Михаил Иванович ступал бодро, напевая про себя марш «Прощание славянки», который всегда поднимал его настроение.