Газета в селе
Шрифт:
– - Вот так-то!
– - позавидовал кто-то дьячковским титулам.
– - Пишут так: исстари Европа... а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы... потому что умственная пища... потому что лекарство душевное... и так как тьма и вообще недостаток просвещения... а посему к искоренению... употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее... Поняли?
– - спросил дьячок, прочитавши лист.
– - Как не понять...
– - Изъявляйте желание и несите деньги.
В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы.
– - Мы на это не согласны!
– - Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, --дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
– - А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
– - Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?
– - А приказные и делают, -- господа. Это недавно выдумали.
– - Жили и без них!
– - Ро-о-димые! Со-о-ко-лики!
– - громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба.
– - Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..
V
Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
– - Что это дьячок читал вам?
– - спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.
– - А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!
– - Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
– - Тебе только дела-то, что лаять.
– - У тебя много по кабакам-то делов...
– - Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба!
– - прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.
А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
– - Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая... Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
– - Что же ты сам не послушал?
– - укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу.
– - Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
– - А не в догадку стало, -- закончил молодой, пробираясь на полати.
– - А это опять к тому подбираются, чтобы назад... По воле штоб... Слухи такие ходят...
– - таинственно шептал в своей убогой каморке двум-трем мужикам отставной солдат.
– - Беспременно фальшь какая-нибудь. Я видал в Питере настоящие газеты, -- те не такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы свита старая.
– - Не такие те?
– - Не такие! Те так... просто...
– -И при этом солдат сделал какой-то поясняющий жест.
А на пчельнике, густо засаженном березками и липами, тоже шел тихий, едва слышный разговор -- и все про нее.
– - Говорят: по ночам будет шастать...
– - Я ее беспременно тогда расшибу, так-таки вдребезги и расхлопну, потому я их, ведьмов-то, не очень боюсь. Я как схвачу ее за язык-то, --длинные у них языки, красные, -- у меня не вот-то скоро вырвется...
Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный пятак, говорила:
– - Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!
– -
– - спросил обрадованный было дьячок.
– - Ведь ты грамоте не знаешь?
– - Я от живота... Сказывали, что с вином ее дюже будто бы хорошо от живота...
– - О, дура!
– - ответил ей дьячок и потом обратился к другой: -- Тебе что?
– - А Лукашка сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу, Марфа, сходить...
– - Зачем?
– - А ему, говорит, прислали энту, а в ей, солдат сказывал, все моря описаны...
– - Никаких тут морей не описано, -- осердился дьячок.
– - И что тебе за охота пришла глядеть на них?
– - А как же, кормилец! Там мой Ефимушка стоит у моря-то. Онамедни он так в письме прописал: а стоим, говорит, мы, родимая матушка, у самого Черного моря.
– - О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до смерти тошно!.. Она у меня у самого вот где сидит, -- и при этом дьячок указал на свою собственную шею.
VI
Вечером, после сходки, господин исправляющий должность сельского учителя впал в сильную тоску по тому поводу, что как бы это ему половчее сочинить ответный рапорт палате. С этою целью он заранее распорядился насчет штофа и целого блюда соленых огурцов -- и принялся. Домашних ни души не осталось в горнице, потому что они, видя, как хозяин то и дело клюкает и все больше и больше впадает в тоску, до грозы разбрелись спать по дальним амбарам, по овинам, по ригам и гумнам.
Всю ночь горел огонь в дьячковой горнице, доселе обыкновенно засыпавшей вместе с приходом вечернего стада. Наконец, к утру уж, труженик прищуренными и слезящимися глазами разбирал на белейшем листе бумаги следующее:
"Еще исстари благопопечительное и благомудрое... но врагам нашим --супостатам никогда не восторжествовать над нами, потому что, во-первых, мы русские, во-вторых... в-третьих, уповая и надеясь, не постыдимся..."
– - Этак-то, пожалуй, не позвончей ли еще ихнего будет?
– - сказал наконец сочинитель, самодовольно улыбаясь и награждая себя за свое бдение зараз двумя рюмками.
"А что касается до "Столичных ведомостей", то, при всем моем рвении, поселяне нашего прихода покупать их не согласились, ибо не просвещенны, потому я самолично отправил их на хранение, впредь до обратного востребования, в колокольный чулан, где они будут находиться в полной безопасности и чистоте, а то у меня ребят много, пожалуй изорвут как-нибудь или замарают. Имея честь донести о сем, повергаю себя к стопам ног ваших" и проч.
В то же время, как дьячок дописывал свою отповедь, один сосед-помещик во весь дух мчался на своих лошадях в уездный город с жалобой к благочинному на дьячка Вифаидского в тех смыслах, что якобы Вифаидский хотя за болезнью своего священника и состоит исправляющим должность сельского разгоняевского наставника, но в газете ничего не смыслит и что, по всем правам, ее следовало получать ему -- недорослю из дворян Ореховнику, что он, Ореховник, и повергает на благоусмотрение высшего начальства...