Газета Завтра 153 (45 1996)
Шрифт:
и слезы льет умолкший Кифаред.
ЧЕРНОПЛОДНАЯ РЯБИНА.
ОСЕНЬ 1991 ГОДА
Памяти Бориса ПРИМЕРОВА
Живем… И вот дожили до седин
в тоске по юности первоначальной.
Позволь же грозди черные рябин
мне положить на этот гроб печальный.
Что горше осени? Ну разве ты, весна.
Тревожен твой черемуховый холод.
Ждет соловья ночная тишина.
Стучит в висках семипудовый молот.
О чем?.. И пусть косноязычна речь -
парит
Что сберегу? Что я смогла сберечь
от той,
почти предсмертной нашей жизни?
Как шли в Вертушино сырым холмом -
один другого тише и болезней -
за козьим деревенским молоком:
оно стихов и гуще, и полезней.
Как шли… Сначала — берегом пруда,
болотцем, по затопленной лесине…
В те дни уже балтийская вода
не омывала берегов России.
Как шли… Какой-то жалкий арьергард…
Над ивняком, клубящимся в овраге…
“А ты представь, что я — кавалергард!
Что я, как Пушкин,
в ласточкином фраке”.
“А ты представь, — в ответ шутила я, -
что я лишь так себе и представляю…”
Друзья мои, друзья мои, друзья, -
кричал мой дух, — я тоже умираю!
Под тем курганом: насыпь до небес…
Под осыпью Советского Союза…
Уже неравным браком мелкий бес
с тобой венчался, солнечная Муза.
Уже слова не слушались. Уже
“Чур, чур меня!” -
одно рвалось из сердца…
И серый пепел залегал в душе
изгнанника, калики, погорельца.
Кем мы казались жителям травы -
седым ежам и пухленьким полевкам?..
Как шли…
К Москве, а может, от Москвы?..
По лествице?.. По тлеющим веревкам?..
Уж все осыпалось…
Лишь этот терпкий куст -
кус благодати — черной синевою
сиял…
Вернись!
Вернись!
Как я сама вернусь,
когда глаза в последний раз закрою.
6 мая 95
НА ПОКЛОННОЙ ГОРЕ
I
Залетный скульптор! Что ты изваял?
И что ты вызнал у горы Поклонной?
Что все безродно — камень и металл,
как ты, пустою славою плененный?..
Какою-то засохшей стрекозой,
какою-то крылатою мурашкой
задумал взмыть ты над моей Москвой,
к ее стыду, во дни обиды тяжкой?
Обласкан черной сворою бояр
и той, и этой проданной столицы,
но будешь сдут — как мошка иль комар,
с державной, белокаменной десницы.
И станут прахом бронза и бетон…
А если призовем кого с Кавказа,
то будет зваться он — Багратион,
пусть он пока — всего сержант запаса.
Все Семь Холмов поклонятся ему,
Бородино вздохнет горячей
Он смугл?.. Но это чудится в дыму.
Он — русский всей своей орлиной сутью!
2
Давно померк огнистый бересклет,
скукожился железный подорожник.
А кто поэт — тот больше не поэт:
разбит его
к о л е б л е м ы й т р е н о ж н и к…
И вытоптаны отчие слова.
И даже ту, что за Бедой, — По-беду
никчемной Никой назовет молва,
пустив Беду о д н у по белу свету.
* * *
Какое счастье — помнить те года…
Евг. НЕФЁДОВ
О тополином городке,
о конском розовом каштане,
о солнцепеке на баштане,
о лопушином ветерке;
о коленкоровом чепце
румяной мальвы у забора,
о кучке лиственного сора
и о мурлыке на крыльце;
о том серебряном ковше
Большой Медведицы на небе,
о теплом ноздреватом хлебе,
его бессребреной душе;
о талой тропке меж снегов,
о жухлом перекати-поле,
о бурках-валенках, что к школе
утюжат ниточку следов;
о книжице “Родная речь”,
где плещет нива золотая;
о зайцах дедушки Мазая -
как их за пазухой сберечь…
О речке Пселе иль Донце,
о летнем сне на сеновале;
о смуглом перышке в пенале, -
о чем мы вспомним при конце?
Об этом! О совсем пустом!
Оно одно — неповторимо!
О сладости родного дыма!
О доме — бедном и простом!
Сколь неприметные черты!
А переймут тебе дыханье -
как будто сердце красоты
трепещет в них и плачет втайне.
Оно присыпано золой,
песком и пылью антрацита.
Оно под ясенем зарыто,
под старой, срубленной ветлой…
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ
Как сумрачно, как страшно на Москве!
Растаял снег — и прозелень густая
на славной, н е п о к о р н о й голове
вдруг проступила, взор живой пугая.
Она струится по твоей груди,
по раменам, по старенькой крылатке.
О, Боже! То не Пушкин впереди,
то смерть — и тленья злые отпечатки!
Лютуют ч а д а п р а х а над тобой!
Глумятся: мол, и ты подобен праху…
О снегопад, отдай ему рубаху,
укутай пышной шубой снеговой!
Хитер он, твой бессмысленный палач!
Он душит то забвеньем, то любовью.
Он смрад клубит к святому изголовью,
хохочет он, заслышав русский плач.
Он назовет иронией судьбы,
нечаянной игрою непогоды
и ржавчину на месте позолоты,
и вспоротые древние гробы.
Он храм откроет подле кабака,