Газета Завтра 432 (9 2002)

Завтра Газета Газета

Один мудрец-читатель, между прочим, профессор православного университета святого апостола Иоанна Богослова, недавно в письме рассуждал: КПРФ правильно анализирует положение в стране, хотя кое в чем поспорить с ней вполне необходимо. Но главная ее слабость — организационная, отсутствие реальных внепарламентских действий, чрезмерная увлеченность важной, но спокойной и малоэффективной парламентской формой борьбы. Так же действуют и местные подразделения. Вот в вашей газете,— говорит профессор,— жены шахтеров хорошо известного многим, и мне в том числе, г.Новошахтинска (по первоначальному образованию я горный инженер, неоднократно посещал процветающие шахты Новошахтинского района в 50-х и 60-х годах) пишут о том, что местные работодатели чуть ли не по году

задерживают выдачу их мужьям более чем скромной зарплаты. Да есть ли там, в Новошахтинске, хоть какая-нибудь ячейка КПРФ? Есть ли там хоть один смелый профсоюзный организатор и защитник интересов трудящихся? Смотрят ли они репортажи о протестных акциях жителей Аргентины? Может быть, вместо многодневного стояния женщин у сбербанков лучше на неделю забастовать: взять по примеру аргентинцев пустые кастрюли, ложки и осадить местное правление угольной промышленности, мэрию или даже "самого" сытого и властолюбивого г.Чуба в Ростове, и потребовать свое заработанное? Не ждать же, пока КПРФ организует в октябре 2002 года "общероссийскую акцию" в защиту русского народа!

А ведь прав профессор богословия. Нам надо гораздо строже спрашивать с самих себя. Мне кажется, нам недостает полноты ответственности, внутреннего содрогания, когда лично решился объявить себя народным заступником.

Мне кажется, самое главное,— нам сейчас нужно почувствовать, насколько наши лидеры загружены нравственно, интеллектуально болью народной, бедой страны. И еще я уверен, что жажда социальной справедливости как бы передается с генами, и нынешняя молодежь, повзрослев, почувствует в себе работу этих генов.

А.П. Может быть, она и почувствует, но будет поздно. Я исхожу из страшного сценария, связанного с тем, что к середине XXI века останется 50 миллионов русских. Пусть из них даже 7—10 миллионов почувствуют это, все равно центром мира останется Вашингтон. Этот ужасный сценарий народ интуитивно предвидит. И я слышу гул загнанных в резервацию, пульсацию глухого подполья, тех запертых в жуткое демократическое гетто, которое под двойным, шестерным прессом пытается создать самые разные формы отпора.

Из числа очевидных угроз, которые существуют в нашем движении, я бы отметил и старение. Наш базовый слой — это старики, ветераны. Потому что советские люди последнего десятилетия, 70-х—80-х годов, подверглись мутации, многие из них довольно легко перепорхнули в новую формацию, нашли себе место в фирмах, бизнесе, в структурах власти, в губерниях. Это молодые люди с большим запасом модуляций. А поколение, которое было наполнено советским мессианством, состарилось. Это очень достойные люди, почти светоносцы, лучшее, что есть в человечестве. Они устали, больны, плохо видят, начинают сдавать умственно. На них нельзя строить реальную политику. Они совершают на последнем издыхании свой подвиг не на Мамаевом кургане, а у избирательных урн, на костылях движутся от подъезда к подъезду. А среди нового поколения сопротивленцев нет пассионарного взрыва, не видно интеллектуального, исторического творчества. Думаю, это огромная проблема — обновление нашего базового слоя с включением в него новых возрастов, новых контингентов. Если этого не произойдет, мы перестанем быть опасными для режима.

В.Ч. Конечно, это так, но я бы сделал пару примечаний к твоему монологу. Знаешь, у меня была надежда сперва на партию, потом на силовиков. Мне казалось, "орден меченосцев", если вдруг сама партия захромает, примет на свои плечи все заботы о безопасности народа, страны. Но и эта надежда рухнула. Потом у меня была еще надежда на этих советских стариков, про которых ты сказал. Это люди, пришедшие в Берлин молодыми офицерами. Люди, которые потом восстанавливали страну, занимали ключевые посты, были директорами заводов, командовали корпусами. Но я не увидел в них активной сопротивленческой силы. Они остались для меня иконой. Я молюсь на икону, но я знаю, что икона вместе со мной не пойдет сражаться с олигархами, останется в красном углу. И было прискорбно

наблюдать, как эти святые старики сами впадали в обман, как легко их приспосабливали к ельцинским уродствам. К сожалению, наши герои, буквально завешанные медалями и орденами, остались в лучшем случае наблюдателями. В принципе, я не имею права их укорять, и не укоряю. Просто говорю о своих несбывшихся надеждах. И, как и ты, задаю теперь себе самый важный вопрос — о преемственности. Мне бы не хотелось думать, что через полвека от России ничего не останется. Но я вижу, как развертывается оккупация. Это уже не ельцинский период первичного расхвата заводов и земли. Сейчас уже оккупируются образование, культура, язык и, самое главное, конечно, ум молодежи. Иной раз кажется, что просто производится нейрохирургическая операция в головах целого поколения.

И в то же время я как прагматический марксист сознаю, что бытие определяет сознание. Мы не должны надеяться, что, скажем, мы "закомпостируем" какое-то поколение нынешних двадцатилетних и оно пойдет по этажам истории с данным мировоззрением. Все гораздо сложнее. Взять ту молодежь, которая десять лет назад бегала на дискотеки, с ума сходила на проповедях сектантов, пела дикие песни,— им сейчас по 30 лет, они уже создают свои семьи. Бытие открывается перед ними во всей своей "прелести". У них нет профессии, они не получают работу, не имеют крыши. Такое бытие формирует определенное сознание...

А.П. Молодежь, которая оттанцевала в дискотеках, начинает искать работу, сначала легкую и хлебную, потом любую, но достаточную для проживания. Она потыкается к олигархам, в мэрии, потом придет к оппозиции, попросит работу, оппозиция не даст ей никакой работы, потом она пойдет в организованную преступность, там получит работу, потом в тюрьму, потом пулю в лоб...

В.Ч. Страшно представить, какие сейчас организуются сообщества преступных сил. Скоро будут не хуже, чем в Чечне, промышлять убийствами и заложниками.

А.П. По той причине, что молодежи невозможно жить, она вовсе не обязательно встанет в ряды оппозиции. Молодежь придет туда в том случае, если оппозиция начнет с ней говорить на ее языке. Если в природе существует полублатной молодежный контингент, значит, оппозиции нужно учить полублатной язык. Если у авангардной молодежи эпатажный язык, оппозиция должна прийти к ней, говорить с ней на этом языке. И прежде чем они расстанутся навсегда, они должны хотя бы выяснить отношения. Оппозиция не работает по-настоящему с молодежью.

Молодежь — это когда все становится другим. Когда движения становятся резкими, упругими и пластичными, когда ценится подвиг, когда появляется плеяда лидеров, возникает политический театр. Но ничего этого нет. Я не верю, что в оппозицию пришли новые тысячи молодых студентов, пионеров, вундеркиндов. Если они пришли, то и ушли. Ведь современная молодежная субкультура как в Москве, так и в провинции не очень велика. Эта так называемая поп-культура молодежного нигилизма, куда входят всевозможные панки, рокеры, скинхеды, замешена на галюциногенном наркотическом миросознании. Скинхеды видят, что вокруг них воздвигаются дворцы, заселяются бог знает кем, в частности приезжими с Кавказа, и они интуитивно чувствуют, на зверином уровне, социальную несправедливость, бунтуют против нее.

Одним из ярких представителей политизированной молодежи является Лимонов. Национал-большевики избрали для себя крест мученичества, подвига, самосожжения. В них бродит особый метафизический фермент, потому что Лимонов — это художник протеста, сражения, может быть, гибели триумфальной.

Есть еще криминальная молодежь. Она сбивается в стаи, ей нравится угонять машины, насиловать, пить, пировать. И повторяю, ни в одной из этих субкультур нет наших оппозиционеров. Советский тип, о котором мы упоминали, не может говорить с молодежью на этом языке. У него другая лексика. Он не владеет сленгом.