Газета Завтра 445 (23 2002)
Шрифт:
Зарядив пулемет, я почему-то на секунду задержался, неизвестно зачем сдернул с головы вязаную черную шапочку, бросил ее рядом со своим винторезом и нагрудником. Вздохнул и бросился вперед.
Я с пулеметом в руках и Сашка Винокуров, державший свободный конец пулеметной ленты, быстро перескочили через гребень вала и залегли на его внешнем выступе. Перебегая, я заметил краем глаза, что темная масса заметно увеличилась, и, когда мы залегли, я попытался направить ствол в боевиков. Опять мне это не удалось сделать: боевики сидели на земле и лежа их не было видно.
— Подавай ленту!
Я быстро встал на
"Опять перекос ленты".
Я опустил пулемет на землю и, согнувшись над ним, быстро устранил задержку. Правая рука с силой захлопнула крышку ствольной коробки; я уже начал поднимать голову, ища цель, как внезапно в левый висок ударило резко и сильно, в глазах вспыхнул ослепляющий свет, и в затухающем сознании проскочила слабая и угасающая мысль:
"Ну вот и все. Хорошо, что в голову".
И мое тело повалилось наземь.
Трассирующие пули, которые вылетали из моего пулемета, очень хорошо указывали чеченцам, что их в упор расстреливает открытый как на ладони вражеский пулемет, и радуевский гранатометчик успел засечь и поразить гранатой пулеметный расчет русских.
— Алик, Алик! Что с тобой? Алик, что с тобой?
Сознание ко мне вернулось сразу, и я услыхал, как Сашка Винокуров, стоя справа, растерянно зовет меня по имени. Я не чувствовал, как лейтенант перетащил меня на нашу сторону, и сейчас я лежал животом вниз на склоне канавы, где-то между рощицей и моими ящиками с минами. Локтями я упирался в землю, ладони мои прикрывали зажмуренные глаза. Внутренней частью правой ладони я чувствовал, что правый глаз неестественно сильно выдается вперед, отчего внешняя часть глазной оболочки касается мозолей на согнутой ладони. В левом виске и правом глазу жгло резкой болью. "Вошла в левый висок и вышла через правый глаз", — равнодушно подумал я.
— Алик! Что с тобой? — опять услыхал я.
Слева за моей спиной, на валу, продолжали зло огрызаться два автомата и пулемет. Кроме этих стволов, во врага больше никто не стрелял. Я простонал и услыхал вопрос Винокурова:
— Алик, тебя эвакуировать?
В сознании возникла недавняя картинка: темная масса боевиков находится, накапливаясь, за валом, ждет своего часа. "Сейчас прорвутся", — отрешенно подумал я, но голос сказал устало и спокойно:
— Со мной все нормально. Иди к пулемету.
Рядом со мной несколько раз хрустнул снег под ногами лейтенанта, и через секунду я услыхал собранный и твердый голос Винокурова :
— Хорошо. Я пошел.
Он спрыгнул на дно канавы и начал подниматься к тропинке. Звук его шагов затерялся в грохоте перестрелки. Но до пулемета лейтенант Винокуров так и не дойдет. Когда он приподнимется над гребнем, в лоб ударит пуля и выйдет через затылок. Тело лейтенанта рухнет на склон вала и скатится вниз на тропинку.
В моем сознании продолжали появляться равнодушные и как будто чужие мысли. Я продолжал лежать на склоне, тупо ожидая чего-то неизбежного и слушая звуки перестрелки... "Так. Вошла в висок и вышла через глаз. Повреждены лобные пазухи. Минут через пять будет болевой шок — и тогда все. Пока я в сознании, надо посчитать до десяти. Раз, два, три. Раз, два, три… Понятно, висок, левый глаз и правая глазница. Досчитать до десяти не получается. Надо пойти за лопатой. Да, я же утром отдал лопату связистам — сейчас ее не найдешь".
Я пришел в чувство от того, что лицом я лежал на мокром и рыхлом снегу, который мерзким холодом обжигал кожу. Моя правая рука была вытянута вперед, а левая согнута в локте и подобрана подо мной. Правая нога тоже была вытянута назад, а левая нога согнута в колене и подана вперед. Мне это положение что-то напомнило, но я так и не вспомнил что именно.
"Надо вперед. Надо ползти". И я опять двинулся вперед. Несколько раз я терял сознание, затем это сознание возвращалось ко мне и я продолжал ползти и ползти, насколько мне позволяли навалившиеся слабость и усталость. Раны на голове ныли тупой болью. Между повязкой и кожей образовывалась подсыхающая корка, но кровь постепенно наполняла правую глазницу, пленка прорывалась и кровь сразу заливала лицо тепло и неприятно. Ползти теперь уже приходилось по-пластунски, отчего вся одежда насквозь промокла. На мне были надеты лишь летнее обмундирование и теплое нижнее белье. От холода тело била крупная дрожь.
"Вот выйду к своим — там и согреюсь. Главное — не попасть к боевикам”.
Опять подводило сознание: то оставляло бренное тело, то возвращалось обратно. Тогда я вновь вслушивался в ночь и полз к шипению ракет. Вокруг то затихала, то усиливалась беспорядочная перестрелка. Нельзя было точно определить, где свои и где чужие. Единственным ориентиром для меня были взлетающие ракеты. У нашей пехоты практически не было ни ночных прицелов, ни ночных биноклей. Зато осветительных ракет — навалом, и это было мне очень даже на руку. Плохо было то, что сильно доставал собачий холод, который пронизывал все тело, кроме ступней. Они были в шерстяных носках и валенках.
Внезапно я уперся руками не в податливые стебли камыша, а в какой-то куст. Я попробовал обползти его справа или слева, но только натыкался на такие же кусты. "Ага. Это те заросли между Златозубовым и пехотой. А где-же наши? Через года слышу… блин, когда ты заткнешься." Почему-то мне не получилось догадаться отползти назад из этого тупика, и я продолжал нащупывать руками проход между кустами, пока опять не провалился в пустоту...
Сознание медленно и вновь влезло в мое тело, и впереди я услыхал чью-то речь. Кто-то невидимый громким шепотом материл кого-то. Мат был не такой уж отборный, но, главное, произносился без акцента, на чистом русском языке. "Так. Это наши. Теперь нужно, чтоб они меня с испуга не подстрелили. Надо встать и позвать на помощь". Я еще полежал немного, выжидая, пока говоривший не отведет душу полностью. Когда наконец-то его шепот затих, я медленно поднялся на ноги, руки сами собой выставились перед лицом, и сквозь стиснутые зубы я позвал: