Газета Завтра 456 (34 2002)

Завтра Газета Газета

ГОЛГОФА НА ТВЕРСКОЙ

Андрей Жуков

19 августа 2002 0

34(457)

Date: 20-08-2002

Author: Андрей Жуков

ГОЛГОФА НА ТВЕРСКОЙ

Сергей Шерстюк. Украденная книга. — М.: АСТ, 2002.

"Человека, которого действительно можно назвать русским, встретить нелегко. Русских остались единицы. Москва совсем нерусская. Ну вот живешь себе в иностранном городе, что с того? Пошел за тетрадками в "Детский мир", а там продают "мерседесы". На улице тут же американские украинцы (издают на русском языке, правда) "Что кроется

за "новым мировым порядком?" Открыл: борьба протестантов с католиками под экуменическим соусом. С одной стороны — глобус, с другой — Буш, грозящий пальцем читателю. То есть мне, что ли? Бросил в урну. Кричат: "Безплатно! Безплатно!" ...Иду в мастерскую и чувствую, что не скрываю гримасу отвращения. Стоит дитя гор и жует — очень смешно... Надоело наблюдать, как всякие тайные доктрины превращаются в отрыжку сына гор". Запись из дневника Сергея Шерстюка. Сделана 14 сентября 1992 года.

У этой книги три главных героя. Автор — известный московский художник-гиперреалист Сергей Шерстюк. Его жена — прима ефремовского МХАТа, русская актриса Елена Майорова.

И страна — вначале СССР, потом Россия девяностых годов минувшего XX века, где суждено было жить и умереть Шерстюку и Майоровой. Двух главных героев уже нет в живых. Елена Майорова трагически погибла (при до сих пор невыясненных обстоятельствах) 23 августа 1997 г. Ровно через девять месяцев — 23 мая 1998 г. — умер от рака Сергей Шерстюк. Жива ли еще Россия (или то государственное образование, которое в официальных документах именуется "Российской Федерацией")?

"Украденная книга" — это невымышленная история, то, что ныне именуется non-fiction, составленная из хронологически упорядоченных дневниковых записей, сделанных Шерстюком в 70-90-е годы уже прошедшего века. Из этого своеобразного дневника-романа, от которого невозможно оторваться, каждый может выудить все что угодно: здесь и последняя в XX веке история любви, несущая в себе неизбывный метафизический трагизм, столь странный и нелепый в обмельчавшем современном мiре, и маргинально-богемный мир киевско-московского "андеграунда", и различная "бытовуха", иногда смешная, иногда печальная... Для нас самым главным и интересным представляется историософская составляющая дневников. Своеобразный анамнез, история болезни страны и общества, точно и жестко осмысленная стенограмма того, что наблюдал Шерстюк из окна своей квартиры на Тверской, видел на улицах, смотрел по ТВ.

Шерстюк просто брал материал, лежавший у него под ногами, думал о нем, а мысли свои скачивал в дневник. Они-то, эти мысли, и являются главным событием "Украденной книги". "Советская власть взорвала Страстной монастырь и построила на его месте кинотеатр "Россия"; наша же власть открыла там казино "Каро" и "Партийную зону", откуда по ночам транслируют патлатых, косноязычных и отвязных дегенератов,— сбылась мечта хипов. И мечту эту осуществили паскудные комсюки из МГИМО и прочих идеологических отделов... А дегенераты из "Партийной зоны" лет через двадцать могут запросто оказаться лагерными надсмотрщиками, палачами или председателями "троек". И это не будет предательством, ибо уже сегодня они танцуют на костях монахинь. Вот житуха! Сподобил меня Господь всё это наблюдать".

Сергей Шерстюк вырос не просто, как говаривали в прежние советские времена, в "приличной семье". Отец — генерал, хорошая квартира на Тверской, золотая юность обеспеченного хипстера, увлечение эзотерикой и абстракционизмом, учеба на престижнейшем искусствоведческом отделении истфака МГУ — это страницы видимой, "внешней" биографии. Дневники же Шерстюка приоткрывают его путь внутреннего, духовного делания. Как далекий от всякой политики, вполне богемный молодой художник превращается в русского националиста и монархиста? "Человек бывает монархистом не для того, чтобы прозревать или даже видеть всё как есть, а чтобы служить. Но вдруг случается, что кто-то прозревает именно до монархизма. И то хорошо. ...Достоевского вдруг вспомнил. Ему помог острог, а мне было достаточно стать хиппи. Вчера стал хиппи, а назавтра уже монархист".

Один из близких друзей Шерстюка и Майоровой так отозвался об этой паре: "Люди чести в наступившие времена безчестия". Сильное и точное определение. Будучи человеком чести, Сергей

Шерстюк спустя 76 лет после февраля 1917 г. считал себя (как продолжателя Белого дела) повинным в клятвопреступлении перед последним русским государем. "Я не люблю большевиков, никогда не прощу их ритуальные убийства и ритуальное надругательство над православием, но, победи вдруг белые, я знаю, невзорванные храмы постигло бы запустение. В них производили бы кока-колу... По воскресеньям мы ходили бы в игрушечные церкви, вымаливая у Бога прибыль. Религия стала бы ритуалом чисто накопительским, а храм — продолжением компьютера. ...Я очень люблю русских офицеров, юнкеров и солдат, не убоявшихся поднять оружие против змия, но они не Белое дело, они — русские. Белое дело — это все та же идея индустриальной цивилизации. И мы повинны не в поражении, а в клятвопреступлении. Многие офицеры не поняли, что вели их в бои клятвопреступники. Алексеев, Корнилов, Колчак, Деникин, Врангель — люди, без которых невозможна Февральская революция, невозможно было бы отречение нашего царя, они клятвопреступники. Это они завели машину, которая спустя 76 лет расстреляла "Белый дом". Собственно расстреляла свое "Белое дело".

В посткоммунистической России, в мутном и смрадном болоте, именуемом "эрэфией", Шерстюк не признал своего Отечества, не признал страны, в которой ему хотелось бы жить. "Гадость и пир жлобов",— записал Шерстюк о современной России. В этом он вполне созвучен с одним из своих любимейших авторов, Константином Леонтьевым, писавшим за век до Шерстюка: "Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой служить… Я желаю, чтобы отчизна достойна была моего уважения и Россию всякую (например, такую, в которой Градовский и Стасюлевич ограничивали бы власть министров) я могу разве по принуждению выносить..." Шерстюк не испытывал особой ностальгии и по канувшей Совдепии, благо холщовые, опухшие от водки коммунистические рыла никуда не делись, а просто, выйдя из КПСС, грамотно перераспределились по всему российскому политическому спектру. Как вся русская литература вышла из гоголевской "Шинели", так и весь нынешний политический бомонд, от президента до префекта, вырос из непереваренных позднесоветских комплексов.

Ностальгия Шерстюка — это тоска по Русской Империи, она была его Раем, безвозвратно утраченным в феврале 1917 года. Слабый и искаженный свет той великой Белой империи отражался (пусть и весьма карикатурно) и на увядавшем Красном Совдепе. Конечно, современному человеку и фальшивый блеск стекляруса может напомнить о сиянии алмаза. Сам Шерстюк эту разницу прекрасно понимал: он однажды заметил, что русский блаженный и советский сумасшедший не имеют к друг другу никакого отношения.

"Это ж каким надо быть дураком, чтоб, убив Николая II, решить, что власть у него отнял! Это он тебе ад на земле построил, а ты что думал, дурак? ...вечный ад на куске фанеры, вырезанной в форме России и приклеенной к преисподней. А Россию Николай II с собой на небо забрал... Хотя, кажется, кто-то с небесной России уже прилетел... Идешь по фанерной России и вдруг — бац! — ручей, дуб, пшеница, солнце — ну как на небе! Господи, спаси Россию..."

19 марта 1994 года, размышляя о судьбе Русской Империи, Сергей Шерстюк делает в дневнике одну из самых поразительных и провидческих записей, полную эсхатологического понимания действительности: "Без Российской Империи — или СССР, или русский фашизм. Теперь уж, извините. Тут даже ни ума, ни мудрости не надо, чтобы такое понимать. ...Русский фашизм будет материализацией русского настроения — а это покруче, чем две тысячи лет денежки считать. Потому что все денежки могут оказаться недействительными. Их ведь русский фашизм может и отменить вкупе с бриллиантами и бранзулетками. Тут человечество не цивилизацию, которая и так обосралась, потерять может, а вообще человеческую историю".

А дальше что? Мiр кончится. Вновь будет обретен утраченный Райский Сад, о котором тосковал Шерстюк. Снизойдет с неба великий Град, Святый Небесный Иерусалим. "Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни"; (Апок., 21; 25, 27).

Сергей Шерстюк и Елена Майорова похоронены на Троекуровском кладбище. Отпевали их в церкви Большого Вознесения на Никитской, где венчался Пушкин...