Газета Завтра 462 (40 2002)
Шрифт:
В.С. И в Америке, и во Франции правят не короли или министры, правят финансовые группы. И у нас сейчас также. Другое дело, должен прийти человек, понимающий и трагические, и смешные, и традиционно-исторические условия, в которых формируется русский народ. Мы говорим часто, допустим, о русском национализме или о татарском. А давайте вспомним, кто у нас занимается национальными проблемами? Если честно говорить, то вряд ли сыщешь такие другие два народа в Европе, которые так тесно были связаны друг с другом, как наши, так побратались через общепролитую кровь. Ты посмотри, в Казани идёт Равиль — татарин, а лицо Есенина. Или вот я, допустим, перед тобой сижу. Меня часто спрашивают, не мусульманин ли я. А я ведь русский человек. Мы не можем быть ни политически, ни державно разноголосы. У нас должен быть единый народ, настолько мы уже взаимно проникли друг в друга. Иначе рассыплется наша Родина. Я приехал на Горный Алтай, сидим, выпиваем. Сидят со мной рядом старые-старые люди и говорят: "Вот ты русский человек. Зачем вы нас, русские, предали? Вы нас бросили". Я приехал в Хакасию — опять те же самые разговоры о предательстве. "У нас много православных, — говорят хакасы, — но нас изгоняют из всех храмов, устраивая там какие-то секты. Турция организует свои религиозные школы, а нам места нет". Мы исторически уже тысячу
В.Б. Ну и как ты думаешь, произойдёт это единение или нет? Ты оптимист или пессимист?
В.С. Я верю, что через какое-то время, через мучения наших народов, может быть, даже ссоры, но единение все равно произойдёт. Потому что невыгодно нам жить порознь. Всем невыгодно. И украинцам, и казахам, и белорусам, и молдаванам. Что значит, в Чечне десять лет не могут закончить войну? Они её никогда и не закончат, если нас так будут ссорить с мусульманами. Я абсолютно убеждён, что мы ещё некоторое время помучаемся и, не дай Бог, ещё и навоюемся друг с другом, но непременно придёт человек — исстрадавшийся, сильный, многодумный, с огромной волей. И возродит не только русский народ, а все народы. Мы обнимемся, мы поднимем тост за великую Россию. Этому быть. И не миновать этого.
В.Б. Вернёмся к нашей литературе. Сегодня слово писателя почти не звучит. Как ты считаешь, почему это произошло, и веришь ли ты, что когда-нибудь опять настанут такие времена, когда можно будет опять сказать: "Поэт в России больше чем поэт"?
В.С. Почему произошло это разъединение? Мы говорили о газете "Завтра". Это единственная общенациональная центральная газета. Потому что в ней говорится о наших общих бедах, о русской трагедии. Видишь, как тяжело, когда разрушили журналы, разрушили жизнь нашу литературную — разрушили самое главное. Мы бы с тобой поехали сейчас в Коми и провели бы там День литературы Республики Коми. Да ещё бы литераторов 20 с собой захватили. На каждом заводе, в каждой школе выступили бы. И кто бы нас сопровождал? Наши братья коми: поэты, прозаики, публицисты, критики. Мы переговорили бы во всех аудиториях со всем народом, разных возрастов и поколений. А за чаем мы бы решали свои наболевшие вопросы: а русские меня вот тут обидели, а евреи меня вот тут обидели, а коми меня вот тут обидели. Но мы бы всё это проговорили, всё разрешили. После нас попробовал бы кто-нибудь призвать: "Долой русских!", да на него бы посмотрели как на сумасшедшего. Но мы так делали в Татарии при советской власти, в Башкирии, в Узбекистане — везде, куда попадали. Это были скрепы духовные. А переводческая школа? Не было семьи, где бы не слышали стихов Расула Гамзатова, Мустая Карима и других наших крупнейших поэтов. А сейчас — выходит сборник, допустим, тысячным тиражом. Раньше выходил сборник, предположим, братьев Даниловых — поэта и прозаика, якутов — трёхсоттысячным тиражом. “Роман-газета” — 7-8 миллионов экземпляров, до 10 доходило. По сути дела, каждый человек, чувствующий слово, имел возможность её приобрести. Сегодня же многое из того, что выходит, только на московский рынок и попадает. Мы отобрали у людей слово, мы слово посадили в клетку — это страшное дело. Писатель ведь такой человек, что сегодня он говорит с президентом, завтра — со слесарем, послезавтра он говорит с человеком, который сидит в тюрьме. Литература становилась храмом, вместо разрушенных физически храмов. Она была в какой-то мере и молитвой, и надеждой нашей. Читаешь Бунина, и даже Андрея Платонова, посмотри, какая там утонченность, какое слияние ощущений, наитий храмовых и твоего слова, твоей воли. Нет, взяли всё и разрушили.
В.Б. А кстати, кто твои любимые писатели? Кем ты в юности подпитывался? Кто на тебя влиял?
В.С. Я очень люблю Бориса Можаева. Ивана Акулова считаю великим писателем-страдальцем. Очень люблю и горжусь стойкостью его, мужеством его. Ивана Шевцова ценю и как друга, и как человека, и как писателя: три войны пройти, не оступиться, не поступиться ничем, пронести эту верность. Фёдор Абрамов — любимый мой писатель. Многие вещи раннего Виктора Астафьева люблю и принимаю. У меня с ним были хорошие отношения. Он мне как-то однажды сказал: "Валя, если бы меня меньше травили, я был бы иным писателем". Как теперь мне кажется, несколько добрее. Мы с ним спорили всё время. Это у нас тоже есть — не успеет человек сказать не то междометие, как уже обрушивают на него проклятия: "Ах, предатель!". И самый мой дорогой писатель из действующих — Юрий Бондарев. Самый мой любимый роман у него — "Берег". Я его читаю, как поэму. Эта книга у него, как оратория. Он отличается от многих прозаиков поэтичностью своих романов. Потом-то я узнал, что он и начинал как поэт. Из моего поколения ещё — Анатолий Жуков, Александр Проханов, очень сильный прозаик и, конечно, он оставит в литературе след от всего нашего пережитого, от этого горя нашего. А какой блестящий публицист — какая отвага! Какая боль! Боже мой! Недавно читал его передовицу в дороге. Так хотел прямо сразу и телеграфировать ему свои восторги и поддержку. Такими мы должны быть. Из более молодых — Володя Личутин, многие его вещи. Ну вот, назвал тебе своих самых дорогих. А вообще, я тебе должен сказать, Володя, я сам о многих из них написал. Ты тоже о многих и разных русских талантах пишешь, ты должен подтвердить мою мысль: сколько надо доброты накопить, сил накопить, чтобы говорить о других.
В.Б И терпения. И ласки. И чувства прощения — умения прощать других.
В.С.
В.Б. А ты родился и вырос где?
В.С. Я родился в селе Ивашлак, в Башкирии. Оттуда переехал на Урал. После семилетки устроился на ЧМЗ — челябинский металлургический завод. Электромашинистом, потом работал в мартене. Ты сам инженер, должен меня понимать. Допустим, я менее образован, чем какой-то доктор филологических наук. Но этот доктор тоже не знает, что такое мартен, не знает, что это за ярость, что за красота. Когда я обжигал свои зрачки — куда ни повернись — огонь и железо, но всё равно это прекрасно. Потом, Володя, когда я слышал, как ворона каркает, или как соловей поёт, или цветок пахнет, я после смены ночной падал в траву в лугах и плакал оттого, что есть они: земля есть, речка есть — эта великая и вечная сила!
В.Б. Ну а как ты пришёл в поэзию?
В.С. В поэзию я рано пришёл. Писать начал ещё до семи лет. А в седьмом классе уже печатался в районной газете. Когда работал металлургом, тогда уже тем более печатался и даже книги издавал. Помогали Ручьёв, колымчанин, Татьяничева Людмила Константиновна, Марк Гроссман, Александр Коркин. Хоть я и печатался, но членом Союза, конечно, ещё не был, а очень хотелось. Я рукопись стихов собрал в посылочку — и Василию Дмитриевичу Фёдорову. И написал ему записочку: "Я, такой-то и такой, работаю там-то и там, пишу то-то и то. Если я графоман — не отвечайте, не обижусь. Но если я человек даровитый, а вы не ответите, то я очень на вас обижусь". Прошло месяца четыре — ни ответа, ни привета. Я загрустил, и в бригаде моей тоже загрустили — значит, Валька графоман, хоть и печатается. И вот 7 ноября, как сейчас помню, заглядываю я, по обыкновению, в ящик почтовый по пути на утреннюю смену, а в ящике такая цветастая бумажка лежит — телеграмма: "Дорогой друг, поздравляю тебя с днём Октябрьской Революции, с прекрасной книгой стихов, которая пошла в набор в "Советском писателе". Срочно приезжай! Василий Фёдоров". Ну, для меня, знаешь, что это было? Даже сейчас мне тяжело об этом говорить без волнения. Я прихожу в мартен, переоделся в спецовку и к начальнику смены с этой телеграммой. Он тотчас же освободил меня от работы, вызвав сменщика. Да, это был праздник для всего нашего цеха, они все болели за меня душой. А потом я приехал к Фёдорову в Москву. Долго стоял у двери. Наконец, осмелился. Открывает мне дверь красивый седой человек в костюме. Увидел меня и, знаешь, что сказал: "Лара, на нём лица нет! Дай ему водки!" Она вынесла целый стакан. И дала мне одну клубничку. Я выпил, заел этой самой клубничиной. Он посмотрел на меня одобрительно так и сказал: "Ну, теперь заходи!" И с приглашённым позже Семёном Шуртаковым мы потом всю ночь пили и говорили, и я им читал стихи. Так меня через месяц и в Союз приняли. И я ещё раз хочу подчеркнуть, что впереди нас с тобой идущий человек, Володя, был и смелее, и благородней! Он перенёс уже это горе, а мы только по его следам идём. Судьба так распорядилась, что я провожал Василия Дмитриевича и в последний путь. Лариса Фёдоровна, Ирма плачут, а я им говорю: "Не плачьте! Посмотрите, какой красивый он лежит". Они посмотрели: " Ох, и правда, красивый!" И радостно так успокоились. После похорон и поминок в Доме литераторов хлынул такой дождь. Эта примета благая — Бог как бы взял во внимание пришедшего к нему человека. Я нигде никакой слабинки во время похорон не допустил, но когда в своей "Ниве" ехал по скоростной дороге уже после поминок, я заплакал. Слезами благодарности, слезами уважения к своему учителю. Слезами невозможности изменить случившееся. Вот так я и жил. А любил я многих своих старших товарищей.
В.Б. Ты считаешь свою судьбу уже удавшейся? Ты уже сделал, что хотел? Или многое ещё осталось как бы недописанным, недоговорённым?
В.С. Скажу тебе честно. Судьбу свою считаю состоявшейся. Поэтом считаю себя очень русским. Очень устойчивым человеком, прошедшим через все ветра. Да здравствует родное русское бессмертное слово. Как у меня дальше сложится? Я считаю себя поэтом, который пережил очень много, потому что мама моя родила восемь детей, и три брата у меня погибли. Один брат погиб на моих глазах. Мне было 9 лет. А он работал в карьере, добывал камень для строительства. Карьер обрушился, и я увидел, как его заваливает. Шёл ему семнадцатый год. Вот я в тот миг и повзрослел, и постарел до его возраста. Все его друзья стали моими друзьями. И не случайно я тебе называю людей — а они все мои друзья, — которые на 10, 15, а то и 20 лет меня старше. Так уж сложилось. Считаю себя незыблемо национальным русским поэтом. У меня книга есть "Крест поэта". Она посвящена русским поэтам, русской истории, русской трагедии. И ещё вот что, когда я встречался с национальными нашими братьями, а я всю жизнь связан с ними, то они мне говорили: "Слава Богу, Валентин, что ты такой русский. Мы очень тебя уважаем за это. И знаем, что ты тоже не можешь нас не уважать и не можешь быть чужим нам". У Павла Васильева "Снегири взлетают красногрудые", помнишь, кто вынес эти чудные стихи и спас их для нас? — еврей, которого потом за это и посадили. Ещё раз повторяю, человек, влюблённый в свой народ, коленопреклонённо будет относиться к любому другому народу, потому что плохого народа нет. А подлецов у каждого народа всегда с лихвой хватает.
РУССКИЙ КАНОН
М. Ковров
30 сентября 2002 0
40(463)
Date: 1-10-2002
Author: М. Ковров
РУССКИЙ КАНОН
Русский Канон открыт Вирджинией Вулф в начале прошлого века. Сравнивая русские и английские тексты, она установила их принадлежность разным цивилизациям. Внешне это выглядело как смещение акцентов, одних интересует это, других — то. Результат ее сравнительного анализа канонов: "Западная цивилизация воспитала в нас скорее инстинкт наслаждения и борьбы, чем сочувствия и понимания".
"Нет ничего более старого и избитого, чем наслаждение",— читает Вирджиния Вулф в девятой главе трактата Толстого об искусстве: один герой поцеловал даму в ладонь, другой в локоть, а третий еще куда-нибудь. Толстой иронизирует над русским писателем Гончаровым, видевшим здесь бесконечное содержание. "Отчего плохая жизнь у людей друг с другом?— рассуждает героиня романа Андрея Платонова "Счастливая Москва".— Оттого, что любовью соединиться нельзя, я столько раз соединялась, все равно — никак, только одно наслаждение какое-то".