Газета Завтра 478 (3 2003)
Шрифт:
Человек, который по роду профессии часто видит смерть, рассказывает о ней просто и буднично. Так говорил и Василий. Но при всем том равнодушия в его словах не было: чувствовалось, что эти ранние трагические смерти застряли не только в памяти, но и в сердце.
А еще оказалось, что военный эскулап в недавние поры занимался наукой. Больше того, даже кандидатскую писал.
— А тема? — поинтересовался я.
Он не ответил, а стал рассказывать, как отловил детенышей росомахи и поместил их в клетку.
— Зачем? — не понял я.
— А наблюдал. Как себе поведут в неволе.
— Ну и...
— Росомаха-мать ночью клетку перегрызла и увела... Железную
Я понимающе закивал. А Василий хохотнул:
— А я опять их увел, щенков...
— Зачем? — опять не понял я.
— Ну как — зачем? Для опытов. Для кандидатской. Потом брошюру написал...
— А она?
— Росомаха-то? — понял эскулап. — Опять перегрызла. И опять увела.
— Природа, — оценил я.
— Инстинкт, — уточнил эскулап.
Я машинально перевел глаза на боковушку — там сидели разбурканные Денис и Даша — и вздохнул:
— Инстинкт...
Свет в вагоне померк. Это был сигнал отбоя. Но спать, похоже, мало кто собирался. Не могли уняться мои подопечные. Даша то порывалась лечь, то вставала и брела следом за Денисом курить. Похаживали туда-сюда флотские дембельки, мерцая бицепсами с наколотыми на них якорьками. Да и мужики-строители то отрывались от стола, то куда-то уходили, то опять возвращались. Блуждания всех были бесцельны или мало мотивированы. Единственно, кому действительно требовалось пройти из конца в конец вагона, была женщина с младенцем. Время от времени она направлялась к титану, чтобы набрать кипятка. Белый свитер ее беззащитно мелькал в вагонной кутерьме. Но каких трудов ей стоило пробиться, а тем более оградить младенца, которого она не смела оставить одного!
Момент, когда кончается русское застолье и начинается обыкновенная пьянка, уловить невозможно. А уж почуять, когда той пьянке придет конец, — и подавно.
Я забрался под одеяло, вытянул ноги, насколько позволяли сидельцы да шатуны, но уснуть, конечно, не мог. Донимали шум, голоса, вскрики. Но, казалось, того больше мешали запахи. Из тамбура накатывали волны табачного дыма. Со столов несло пролитым пивом и водкой, подмокшим хлебом и рыбой. С пола, из-под рундука, шибало горечью вековой сажи. Вдобавок ко всему в соседнем отсеке стало тошнить старуху. Это была одна из тех особ, которые до старости причепуриваются, ярко крася волосы, губы и глаза. Облик ее лично у меня не вызывал симпатии, в лучшем случае — снисхождение. Каждому возрасту, по-моему, должен соответствовать свой образ. Но сейчас-то дело было не в том.
— Что с вами? — окликнул я ее, поднявшись с рундука. Нечем помочь — так хотя бы посочувствовать. Но старуха, похоже, даже не расслышала. Она только повела мутными глазами да помотала крашеными кудерками.
Чего ее так выворачивало, не знаю. Может, съела чего, может, запахи эти донимали, а может, качка вагонная расшатала ее вестибулярку. Только старуха опять подхватилась и в который уже раз потрусила в тамбур. Потрусила, но не успела и расплескала докучную муть где-то посредине прохода. Проводница не то заругалась, не то скомандовала что-то. Старуха поспешно потянулась к вехтю, что лежал наготове возле туалета, и принялась подтирать за собой.
Очередной пробег старухи в очередной раз вызвал гомерический хохот дембелей. Пьяные, они были дураки дураками и ржали и реготали по малейшему поводу. Одергивать, увещевать их было уже бесполезно. Они на миг притихали и тут же снова взрывались с неистовой силой.
Тут взбеленилась Даша. Старуху ли она пожалела или у нее началось похмелье — не знаю. Только вскочила с постели, встала посреди прохода, едва-едва прикрытая какой-то
На сей раз я ни во что не вмешивался. Глядя на эту безобразную, но такую типичную расейскую сцену, только горестно вздыхал: "Господи! А ведь это и есть "русский бунт". Вот таков он теперь и есть, "бессмысленный и беспощадный. Вот куда ныне уходит русская корневая воля!"
Вызванная, видимо, проводницей появилась милиция. Общими усилиями мужиков-строителей и блюстителей порядка буяны были разведены. Дашу повалили, и она укрылась одеялом. Дениса силой взгромоздили на верхнюю полку. А дембелей развели по их штатным "кубрикам". Потихоньку все улеглось, хотя с трудом верилось, что на этом все и закончится.
Я снова лег. Из окна нещадно дуло, и, дабы за ночь не прохватило, повернул подушку к проходу.
Ходьба и шатание вскоре возобновились, правда, не в той мере, что прежде, однако докучало это не меньше. Я укрылся с головой, но все время был настороже, остерегаясь, как бы кто-нибудь из шатунов, тот же Серега, не сел на голову, а Денис не сверзился сверху. На душе было тоскливо. От эйфорической картины разящего поезда-бича не осталось и следа. А рассвет, казалось, никогда уже не наступит.
Вагон наш последний болтало из стороны в сторону, точно и его раскачала пьяная стихия. А вслед за вагоном, повторяя все его шараханья, металось воспаленное сознание. И чудилось уже, что это не вагон на железнодорожной ветке, а последний необорванный листок бьется на ледяном космическом сквозняке.
Забылся я под утро. Однако скрип и скрежет металла не оставляли меня и в забытьи. Они насквозь пронизывали обессиленное существо. Казалось, разрывается все — и мои связки, и этот адский вагон, и сама твердь. Больше того! На каком-то особенно крутом повороте передо мной разверзлась бездна. И в эту бездну стали обрушиваться люди — все те, кто совсем недавно проходил перед моими глазами: и бритый Карабас, и погранец, и ветхая нищенка, и тот юноша в сюртуке, исполняющий романс, и Денис, и Даша... Я закричал и, верно, от этого крика очнулся и разлепил глаза. Но Боже мой! То, что открылось моему взору, было продолжением. Уже и тут, наяву, я увидел падающую женщину. Это была мать с младенцем, оба в белом и чистом. Она срывалась с плоскости прохода и вот-вот вместе с дитем должна была соскользнуть за кромку...
Так увиделось в первое мгновение. Сердце, намятое муторной дорогой, стонало и плакало, чуя непоправимое. В смертельном ужасе я оторвал от подушки голову, почти вскочил. И тут...
Тут словно свет в сумраке забрезжил. По проходу вагона, который напоминал поле угасшей битвы, шла, обходя раскинутые руки и ноги, молодая женщина. На руках ее покоился младенец. А она, мать, была тихая, спокойная, все понимающая и все прощающая.
Архангельск