Газета Завтра 965 (19 2012)
Шрифт:
Сарнов этого не помнит, не знает, ему, видно, папа сказал: "В первые же дни разлетелись в прах все идеологические стереотипы, внушавшиеся нам много лет, начиная с наивной уверенности, что немецкие пролетарии ни за что не станут стрелять в своих братьев по классу". Что, стояли наши войска на границе и были уверены, что немцы стрелять не будут? Да зачем же тогда они там стояли — ожидали братания? И с букетами ромашек в руках? Да, были в начале 20-х такие блаженные дурачки, они даже стихи писали об этом:
В бою схватились двое —
Чужой солдат и наш...
Но, поняв, что оба рабочие, тут же стали обниматься и целоваться. Однако к 41-му году блаженные перевелись. Есть знаменитая фотография Евгения Халдея: на Никольской близ
Для народа — беда, горе, несчастье... А Сарнов? Он об этом чистосердечно поведал:
"Увидев меня и маму, отец соскочил с электрички на платформу и сказал:
— Война...
Услыхав это слово, я мгновенно забыл обо всём, что волновало меня. Вот оно! Наконец-то! Я не понимал, почему плачет мама, почему не радуется отец. Я радовался... Радость моя была искренней, неподдельной. Случилось, наконец, самое главное — то, к чему мы всё время готовились, чего так долго ждали!" (Скучно не было. М., 2004, с.76). Чего мы ждали-то, опять спрошу, — братания? Ах, как жаль, что рядом не оказался Евгений Халдей! Вот был бы снимочек для "Истории Великой Отечественной войны" о том, как Беня Сарнов радовался предстоящему братанию с немецким рабочим классом в форме фашистской армии, — ему же внушили уверенность в неизбежности этого, и он верил. А ведь парню было уже не десять-двенадцать, когда мальчишки играют в казаков-разбойников, а пятнадцать лет, комсомолец, ровесник тех девушек, что на Никольской, потрясенные, слушали Молотова.
Странно, то же самое читаем у Григория Бакланова: "Мы обрадовались, когда услышали по радио: война! Люди плакали, какие лица были у людей! Даже сейчас, когда смотришь эти старые фотографии — люди под репродуктором слушают заикающуюся речь Молотова — мороз пробирает по коже..." (Жизнь, подаренная дважды. М.,1999. с.32). Это ещё удивительней: Бакланову было в тот день без пустяка уже восемнадцать лет, окончил школу, студент техникума. Да, как сказал классик, "страшно далеки они от народа".
Но тут есть и существенная разница. Бакланов рассказывает, что они с приятелем побежали в военкомат, но нас, говорит, прогнали, "наш год ещё не призывали". Действительно, до 18-ти у него не хватало двух-трех месяцев. Недолго было подождать, и тогда взяли бы. Но Гриша вскоре оказался в эвакуации на станции Верещагино. Это под Пермью, в тысяче километров от родного Воронежа, который немцы захватили только через год с лишним. Там, когда ему шел уже 19-й год, его взяли в армию, и вскоре он оказался на фронте. А Сарнов, когда ему исполнилось 18, на фронт почему-то не попал и вообще в сапогах или в обмотках его никто никогда не видел, а только в штиблетах и тапочках. И это при всём его ликовании при известии о войне. То есть он ликовал, твердо зная, что пойдут на фронт, будут воевать, рисковать жизнью и погибать другие, а не он. Правда, неосознанное "чувство тревоги" тоже зародилось, но что оно значило рядом с таким бурным ликованием в первый день.
"Когда началась война, — продолжает не ликующий, а уже обличающий Сарнов,— Сталин впал в такую глубокую прострацию, что готов был предложить Гитлеру Украину и все другие, уже захваченные, земли". Готов был!.. И что, позвонил Гитлеру, а тот трубку не взял или не захотел никакой Украины? "Сталин, выйдя из прострации..." Право, тут лучше сказать о своей собственной прострации, уже дошедшей до полоумия, а у Сталина в первые сутки войны состоялось 29 встреч, бесед, совещаний с разного рода и уровня руководителями страны, во время которых было принято множество важнейших срочных решений. А всего за первую неделю — 173 встречи, по 25 встреч в день. И это только в служебном кабинете, что зафиксированы. А встречи могли быть и на квартире, и на даче, и ещё где-то. Попробовал бы сам Беня побеседовать за день хотя
"...Выйдя из прострации, Сталин наспех соорудил вместо рухнувшей идеологической схемы другую, призвав на помощь великие тени русских полководцев, в том числе и тех, которые ещё вчера третировались". В великой речи 7 ноября 1941 года на Красной площади Сталин напутствовал солдат, что текли могучей рекой мимо Мавзолея: "Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!" Да, было время, когда кое-какие из этих имен третировались. Ещё как! Например, стихотворец Джек Алтаузен глумился не только над Мининым и Пожарским, но и над родиной:
Подумаешь, они спасли Россию!
А, может, и не стоило спасать?
А кто ещё-то, кроме таких джеков? Может, Пырьев и Шкловский в фильме "Минин и Пожарский" (1939) семенили вслед за тем Джеком? Или Симонов в поэмах об Александре Невском (1938) и Суворове (1939) третировал их? Эйзенштейн и Черкасов в фильме о том же Невском (1938) потешались над ним? Или Сергей Бородин — в романе о Дмитрии Донском (1940, пять массовых тиражей) издевался над своим героем? Владимир Соловьев в пьесе "Фельдмаршал Кутузов" (1939) вывел какое-то подобие главнокомандующего Медведева?.. Да ведь не только о полководцах: появились серьёзные произведения даже о царях. Алексей Толстой пишет великолепный роман о Петре Первом, а режиссер Владимир Петров и Николай Симонов создают конгениальный фильм о нем (1937-1939)... И всё это — ещё до войны, когда Сарнов упивался идеей братания. И такие книги, фильмы, пьесы не только создавались, выходили в свет, но и щедро поощрялось государством, авторы получали Сталинские премии. А первая серия фильма о Петре Первом получила в 1937 году ещё и Высшую премию Международной выставки в Париже. Это вам не премия Путина.
Сарнов всего этого просто не знает. Люди его круга, живя "под собою не чуя страны", совершенно не интересовались патриотическим искусством, у них были совсем другие интересы, заботы, хлопоты, радости, печали. Им ничего не говорит пронзительная кантата Сергея Прокофьева из фильма об Александре Невском:
Вставайте, люди русские,
На славный бой, на смертный бой!
Вставайте, люди вольные,
За нашу землю честную!...
Всё это им просто до лампочки! Поэтому, когда Сталин назвал Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, они обалдели — для них это было полной неожиданностью. Как так? С какой стати? Куда мы попали? Где классовый подход? Что сказал бы Фердинанд Лассаль? Где тут выход?
Сарнов живописует дальше: "В первые трагические военные дни единственным идеологом страны, вступившим в смертельную схватку с фашизмом, стал Эренбург" (Сталин и писатели. М. 2008. кн.1, с.679). Даже не первым, а единственным! Ну, ты подумай, до чего офонарел! Единственный, а все остальные — одни замерли от страха, другие начали брататься с фашистами, а он, Единственный, бросился в рукопашную! Вот уж, воистину, услужливый мудрец опасней дурака. Из лиц всероссийской значимости первым после Молотова в день начала войны обратился к народу митрополит Сергий. Он благословил "всех православных на защиту священных границ нашей Родины". А уже 23 июня в "Правде" — статья Алексея Толстого "Начало конца", потом — вереница его прекрасных патриотических статей. 24 июня, в первые же 48 часов войны, в "Известиях" и "Красной звезде" появилось стихотворение Лебедева-Кумача "Священная война", а 26-го уже загремела песня Александрова "Вставай, страна огромная!" на эти слова. Или это не против немецкого фашизма? Да, Сарнов, есть среди твоих родственников такие, что уверяют, как, например, Соломон Волков Заокеанский: Седьмая симфония Шостаковича это против фашизма, но не немецкого, а советского и, следовательно — в помощь немецкому.