Газыри

Немченко Гарий Леонтьевич

Какой там тебе «шмат сала», если после публикации в журнале «Наш современник» моей повести «Заступница» районная «Сельская жизнь» в адресованном мне открытом письме попрекнула, что зря-то я ел кубанский хлебушко, зря.

Да, а теперь?

То вызываешь неудовольствие большого чиновника тем, что в Краснодаре, на родной-то своей земельке позволяешь демонстративно не подать руки липовому «батьке с автобазы» Мартынову. То потом ты же оказываешься виноват, что не помог, значит, разоблачить его, такого-сякого, само собой липового —

куда раньше.

И черствеет, безнадежно черствеет вдалеке от дома в Москве моя краюха, становится — хоть об дорогу бей… о бесконечную, безостановочную пока, слава тебе, Господи наш, дорогу, которую я когда-то по зову казачьей крови предпочел тихому оседлому жительству между пологих холмов родного отрадненского Предгорья — как я ему, если бы вы знали правду, этому жительству завидую!

И сало, которое когда-то предназначалось мне, так теперь зажелтело, что и на заправку степного супа со старой картошкой и с черствыми сухарями пойдет навряд ли.

Удивительно, но кое-кому, а то и слишком, слишком уж многим и невдомек, что в далеких краях, как спокон века водилось, родину свою ты защищаешь еще на подступах.

С кем-нибудь из надежных соратников. Из дружков закадычных. Из землячков.

Но чаще всего, как и должно в таких случаях быть, — в одиночку.

Только громко сказать, когда надо: казак я! Кубанец.

Кубанец.

Хоперцы мы.

С третьей линии!

И — не уронить себя. Как бы ни было тяжело, не дать согнуться плечам.

Разве это — уже не защита родного своего края и родного порога, с которого в хорошую погоду видать розовую верхушку Эльбруса — черкесской горы Ошхомахо, на которую глядят по утрам и верные мои кунаки, и общие у меня с ними, там и тут неустанно ковыряющие старые наши раны двуликие недруги…

Да я на родине, на Кубани взял бы таких нас наперечет и нет-нет, да и спрашивал бы письмом, телеграммой или позванивал: мол, как ты там, земеля? Не сдался? Держись!

Нам отступать никак нельзя. И — нигде. Где бы ни жил. Как бы далеко от родных мест не заехал. Нам — нельзя.

Мы — порубежники. И остаемся ими всегда и везде.

И разве и хлеб, и сало мне и впрямь для того, чтобы брюхо набить?

Да нет!

Для того сказано и было, чтобы далеко на чужбине в голодные и холодные дни согревал себе душу воспоминанием о теплой своей, о зеленой родине.

То же и с землячеством в Москве. То же самое! Не для того оно, чтобы напоить-накормить, хотя и этим ему теперь приходится при нашей-то всеобщей нищете заниматься. Главное — чтобы не опустела душа казачья в столичной суете. Чтобы всегда готова была услышать призывный клик трубы, зовущий на помощь родине.

А, может он, как всякий большой политик — всего-то навсего опытный хитрован?

Сумел ведь меня, вроде неприручаемого, приголубить!

На всю жизнь.

Кто-то однажды ехидно спросил: а книжка, мол, твоя — «Голубиная связь». Не о нем

ли? Не о кубанском землячестве в Москве? Нынче тоже, что там ни говори, Голубь — как бы прямой твой начальник. Глава землячества!

Не о нем книжка.

О нас обо всех.

Для того и написана, чтобы чаще вспоминали о синем небе над головой.

И о птицах, летящих в чужие края и непременно возвращающихся на родину.

Дай Бог им сил!

И нам всем.

Запомните?

Перепишите себе, как некогда в детстве — в альбом:

«При объединении людей духом своим происходит такое же явление, как в стае птиц, когда птица стаи становится выносливей на несколько порядков, в три раза выше ее реакция. У стаи птиц появляется также сверхволя, сверхсознание, сверхзащита, благодаря которым они преодолевают многие тысячи километров. Они становятся неуязвимыми для хищников, даже могут спать внутри стаи и высыпаться гораздо быстрее.»

Перепишите!

Нынче для нас для всех это важно, как, может быть, на Руси еще никогда.

Голубой петух плимутрок

После первого моего, самого благостного гостеванья в Ижевске у Калашникова, в Москву собрались мы с ним ехать вместе, и наши проводы взяли на себя казаки.

Кубанец Лева Смельчуков, профессиональный военный, тогда — майор, совершенно покоривший Михаила Тимофеевича, когда за недельку до нашего отъезда появился дома у него дома в прекрасно сшитой темносиней черкеске и в высокой черной папахе, снова был, как говорится, при полном параде.

Узкий клин праздничного бешмета белого шелка с высоким, в обтяжку, стоячим воротом как нельзя лучше гармонировал с серебром газырей и старинного кинжала на неброском наборном поясе — и без того подтянутой фигуре Левы он придавал как будто дополнительную изящную устремленность. Если даже мне, наделенному лишь слабыми горскими чертами, черкесы говаривали иногда — мол, наши у ваших ночевали, ым? — то насчет Левы не надо к бабкам ходить, не надо гадать: что было, то было. Ночевали.

И дело не только в том, что в глубоких его проницательных глазах светилась счастливая азиатская диковатость, тихое этакое, но готовое в любую минуту прорваться абречество — весь он был как истинный джигит похож на легко воткнутый в землю кончиком лезвия кавказский кинжал.

Совсем другое дело — лобастый и плотный Михаил Дегтярев, другой кубанский земляк. Дома у него на стене висит златоустовской работы шашка в богатых ножнах и дорогой кинжал. От его жены, от Людмилы я уже слышал эту историю: если по какой-то причине ему задержат отпуск, к которому перед этим он год готовится и который каждый раз проводит на родине, Михаил начинает не есть — не спать, прибаливает сперва потихоньку, а потом все тяжелей — до тех самых пор, когда возьмет, наконец, билеты на самолет до Краснодара: для всей семьи.