Газыри

Немченко Гарий Леонтьевич

Кстати, это косвенный ответ кунаку Юнусу на его строки о «препонах-рогатках», которые начались, мол, для кавказцев еще с Бенкендорфа и уже во времена издательства «Современник», в котором потеряли рукопись Юнуса, продолжились…

Два пирога в память о старшем друге

Сперва пришлось горько улыбнуться: Ирбек Кантемиров — старший мой друг. К несчастью, нынче покойный… Но я — его «старший брат». Как всякий русак, недавно еще считалось, для осетина.

Отношения

у нас были, приходится теперь вспоминать, не то что дружеские — почти сокровенные, и однажды, не помню уж по какому поводу, он сказал мне:

— Может, еще не знаешь, но у нас есть такой тост, который произносится, как правило, только на осетинском — среди своих. Мол, пьем за старших наших братьев, и пусть нас будет столько, сколько сегодня их, а их станет примерно столько, сколько сегодня нас…

Сложно сказать, сколько тут чистой правды, а сколько — горького юмора… Сколько от того самого красного словца, ради которого отца родного не пожалеешь. Но вот уж: что есть, то есть.

Четырнадцатого мая, в третью годовщину, как Ирбека не стало, приехал я на базу МЧС в Новогорске, где нынче перебивается младший брат Юры — Мухтарбек со своей каскадерской командой и с лошадьми… Надо сказать, что это еще не худший вариант: и руководство, и офицеры с солдатиками относятся к конникам дружелюбно и даже с почтением — среди «осетинских» лошадей стоит в каскадерских денниках и любимый жеребец Сергея Кужембетовича, а вот-вот должно начаться, наконец, и строительство конного театра, о котором уже столько лет мечтает Миша.

У Миши вдруг познакомился с черкесом из тех, о ком сказать можно: вот какими они когда-то были!..

Мурад Гунажоков, который учился теперь в Академии МЧС: бывший летчик-испытатель, живший в Азербайджане полковник, лошадник, у которого была своя конюшня на двадцать лошадок. Дружил с «мятежным полковником» Суретом Гусейновым, вместе — как бы не на самолете, ведомым, как я понял, Мурадом, — бежали из Азербайджана, «из-под Алиева», и вместе были в розыске у Интерпола.

— Какой человек — Сурет! — говорил теперь Мурад. — Он русский человек. И он как будто черкес… он — наш! Как я переживал за него!

Я тоже, хоть и не знал его, переживал…

Но мы его сдали.

И — скольких, скольких надежных своих друзей и соратников!

Настоящих бойцов.

Мы засиделись, и Миша Кантемиров сказал: теперь, мол, все от Мурада зависит… довезешь, Мурад?

В семь я должен был поспеть на концерт русской музыки в Кремлевском дворце. Вместе с другими ведущими ансамблями там должна была выступать «Русская удаль» Толи Шипитько, и в Майкопе я ему говорил: приду за тебя болеть, Толя! Потом ты услышишь.

Как Мурад гнал!

Всего-навсего до ближайшего метро, но оно достаточно далеко от Новогорска.

По дороге все продолжали чуть ли не взахлеб разговаривать: земляки! И Мурад рассказал историю о своем друге-адыгейце, который,

побыв среди русских в Чечне, окрестился, и не было истовей его православного!.. Но потом вот что случилось: он был офицер, и ему пришлось сопровождать гроб солдатика в небольшой русский городок. Конечно же, нервы у него были на пределе…

И вот после того, как схоронили солдатика и начались поминки, молодой священник подвыпил и стал щупать девчат. Ему один раз сделали замечание — нехорошо, мол, батюшка! — два, а потом вскочил этот новообращенный черкес, сорвал с себя крестик и влепил им в зубы «святому отцу»…

Как-то так печально Мурад об этом рассказывал, что я подумал: не о себе ли самом?

Пишу и плачу…

Разве можно, казалось бы, мне, русскому, православному об этом писать?

Но есть, есть, выходит, такая необходимость — душа требует, потому что глаза уж больно многое видят и уши многое слышат…

…В зал Кремлевского дворца вбежал как раз в тот момент, когда только погас свет, но сцена светилась ярко, и было видать, что свободных мест много, в том числе и в самых первых рядах…

Когда неделю назад покупал билет, улыбнулся кассирше, примерно своей ровеснице: «Не могли бы дать мне местечко посредине в самом дальнем ряду?.. Дело в том, что на съезде комсомола в одна тысяча девятьсот шестьдесят бородатом году там сидели наши сибиряки… молодость хочу вспомнить!»

Она понимающе рассмеялась: «Возьмите просто входной, все верно. Будут места. Русская народная музыка — это вам не Пугачиха с Киркошкой… так мы нынче живем!»

Быстренько прошел со своей верхотуры вниз, сел во втором ряду, чуть справа.

Наши, майкопские, были на очень высоком классе, вровень с самыми именитыми из тех, кого пригласил выступить вместе с собой руководитель Национального, так он теперь называется, академического оркестра народных инструментов России Николай Калинин — а уж он-то знает, кого приглашать. И вот после «нашего» номера, когда раздались первые хлопки, настал и мой час, опыт есть. Сложил ладони рупором, заорал:

— Майкоп — молодцы! Толя — браво!..

Следил само собою за Шипитько, но он в мою сторону не посмотрел, не подал вида, что слышал: только и того, что я об этом, как стреляный воробей, по чуть просветлевшему лицу его догадался.

Но как радостно он потом рассказывал об этом в Майкопе общим нашим товарищам!.. Как мне жал руку:

— Ну, молодец!.. А я и забыл, признаться. И тут вдруг — не где-нибудь, а в Москве, в Кремлевском дворце!.. Наши потом неделю ходили радостные…

У меня прямо-таки сжалось сердце: как мало надо для счастья, как говорится!

Которого эти-то — «Пугачиха с Киркошкой» да иже с ними — чуть не каждый день черпают такою бесстыдной мерой…

И все я вспоминал и неполный зал, и бедноватую для Москвы публику, которая расходилась потом со счастливым светом на лицах…