Газыри
Шрифт:
За кем-нибудь другим, умеющим талантливо устраивать себе безбедную жизнь и организовывать собственную славу, всемирная известность — с таким-то, как у Пету, творческим багажом! — давно бы послушно шла по пятам.
Но недаром ведь в словаре у Феликса, книгочея и природного философа, самый презрительный, пожалуй, оттенок имеет это не столь давно возникшее понятие: деловар.
Может, не только интуиция большого художника подсказывает ему сокровенные слова, припасенные для тех, кто не участвует в спринтерском забеге за сиюминутным успехом:
Или, приходится думать, Феликс по характеру своему — махаджир, перепутавший время, маленько запоздавший к исходу всеобщему и догоняющий остальных уже в одиночку… Недаром же в его графических сюжетах все еще гремят пушки Кавказской войны. «Махаджир?.. Феликс?! — переспросит хорошо знающий Петуваша наш общий друг. — А, помнишь, как были у него дома, стало нечем закусывать, все уже съели, и он на старинном фамильном блюде вынес шмат сала размером с Большой энциклопедический словарь?.. А что он тогда сказал?.. Обрадовались, казачуры?! Вот, жрите свое поганое сало да только не все, не все…»
Ну, что такого?
Сегодня он — махаджир, а завтра снова — примкнувший, как его прародители Абрегам и Тлепшхач, к донским казакам адыгский ополченец из родового аула флигель-адъютанта Его Императорского Величества полковника Хан-Гирея, из Гривенского-Черкесского, из нынешней станицы Гривенской, — кубанский черкес, дошедший с молодцами атамана Платова до Парижа…
Свободный человек, что такого-то?!
Печально, конечно, что очередная наша свобода началась с того, что сперва освободили наши карманы. Да ведь не в деньгах счастье, и даже, как модно теперь пошучивать, — не в их количестве.
Может, это как раз они, летучие и вроде бы необременительные попервоначалу раздумья в утреннем лесу и ночью возле воды с лунной дорожкой на поверхности, постепенно сделали его отшельником, равнодушным не только к чужим выставкам — к своим тоже, сделали чуть ли не затворником… разве так-таки нельзя позволить себе и этого?
Еще разок-другой в Нальчике подведут кабардинцы белого коня своему сородичу Карданову — великому американскому художнику Михаилу Шемякину, в котором, по слухам, течет также кровь индейцев-делаваров, еще разок в соседнем Черкесске попробуют отловить десятка два-три праздношатающихся и чуть не силой запихнуть в зал с картинами этого заокеанского мэтра, и знающему себе цену, но по-старинке блюдущему адыгство коллеге из местных, никогда не отрывавшему пуповину от родимой земельки, станет и вовсе скучно: да с кем соперничать-то? И, понятное с давних пор дело, в соперничестве этом судьи-то — кто?..
Невольно вспоминается питерский художник еще дореволюционной школы, знаменитый анималист Валентин Иванович Курдов, с которым в середине восьмидесятых свел меня в Ленинграде старый, еще с сибирских времен, товарищ Борис Ракицкий,
— Несколько лет назад, на юбилей Валентина Ивановича, накрыли стол, каких в Союзе художников не было и у большого начальства, — посмеиваясь, рассказывал дома после баньки Борис, один из руководителей этого самого Союза. — Ждем-пождем — нет виновника торжества!.. Час, два, три. Послали туда и сюда гонцов: может, что-то случилось?.. И самый проворный вдруг докладывает: охотничья собака Курдова получила на выставке золотую медаль, сейчас там чествуют чемпионов, и старик сидит с ней в обнимку!
Насколько скучней и безрадостней стал бы наш мир, и без того уже до зеленой тоски «зарегламентированный», если бы не было этих якобы чудаков — своенравных сопротивленцев насильственному устройству человеческого счастья!
Что ж, что Курдову тогда было за девяносто, а Феликсу пока нет шестидесяти: дай Бог дожить!
Русская беда — 2
Почему о «второй беде»? Потому что с первой вроде бы ясно: почти повальное наше пьянство.
Но тут о другом.
Из Ставрополя позвонила племянница Галя, дочь покойницы Вали, сестры Ларисы: похристосоваться с бабушкой…
Звонит она чрезвычайно редко, можно сказать — вообще не звонит, и по телефону узнать ее не мог, а попросил обождать и пошел звать маму Ларисы, которая на улице «пасла курочек».
Слышу потом — обрадовалась, начала спрашивать как там кто из ее правнуков, а потом говорит: а здесь, мол, Гарик с Ларисой, уже кирпич завезли, будут строиться.
Помолчала, выслушивая, видимо, Галю, потом говорит:
— Зачем ломать? Говорю, они будут строиться.
Опять, видимо, Галя спрашивала в таком духе, что матери пришлось повторить: строиться, строиться! Потом она спросила уже строго и как бы с наставлением в голосе:
— Так, а зачем ломать?.. Плохо слышно? Хорошо?.. Я и говорю: надумали строиться, а ломать не будут, нет-нет…
Невольно подумалось, что у русского человека это рядом: ломать-строиться. Если строиться — значит, непременно ломать.
Более того: сперва поломать, а там видать будет…
А когда уже записывал этот «газырек», с грустной улыбкой подумал: а, может быть, на наш чисто русский, как теперь принято, — менталитет, накладывается еще и ставропольское, будь оно проклято, новое мышление?
Уж тут-то и точно: сначала все сломать… И чем дальше, тем ясней видать: и какую мы все проявили доверчивость и недальновидность, и какой точный расчет лежал в основе «творческих планов» тех, кто все это затевал…
Но это уже — не беда.
Это — русская трагедия.