Gцtterdдmmerung: cтихи и баллады
Шрифт:
Опять у студента растерянный взгляд задумчивый, и он рисует линию параллельно оси «игрек».
— Замечательно! — говорит преподаватель, — Садитесь!
В общем, учиться там было, мягко говоря, не сложно. Поначалу Емелин был круглым отличником.
У Севы и стипендия имелась — сорок рублей. А портвейн тогда стоил, напомним, два рубля двенадцать копеек. Был, впрочем, разбадяженный портвешок по рубль восемьдесят семь,
Так все и началось.
Нет, портвейн Сева уже в школе попробовал. «Едва период мастурбации / В моем развитии настал, / Уже тогда портвейн тринадцатый / Я всем иным предпочитал. / Непризнанный поэт и гений, / Исполненный надежд и бед, Я был ровесником портвейна — / Мне было лишь тринадцать лет».
Но в институте уже началась серьезная история…
— Вытрезвители были? Кости ломал в подпитии, сознавайся? Иные непотребства совершал?
— Было, было, все было. И кости ломал, и вытрезвители неоднократные…
Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян. В руке будущего поэта, как правило, бутылка. Иногда много бутылок возле него — на столе, или на траве, или на иной поверхности. Все початые. То ли он не фотографировался в иные минуты, то ли иные минуты были крайне редки.
Емелин констатирует факт, отвечая Бродскому: «Забивался в чужие подъезды на ночь, / До тех пор, пока не поставили коды. / И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч, / А я точно не пил только сухую воду».
Институт он закончил с трудом, диплом получил за честный и пронзительный взор, и немедля отправился в северные края — геодезистом, по распределению. Работу заказывала строительная организация, и делал Сева самые настоящие карты: с горизонталями, с высотами, со строениями, но не географические, а для проектных работ. Командировки длились от трех до шести месяцев — Нефтеюганск, Нижневартовск — и бешеные, между прочим, зарабатывались там деньги. Пятьсот в месяц выходило чистыми. А Севе в ту пору едва перевалило за двадцать.
Работы иногда было не очень много, и геодезистам приходилось в силу возможностей коротать время.
Когда начальник партии допивался до потери человеческого облика, его грузили и эвакуировали в Москву. Сева тем временем оставался в звании и. о. начальника партии.
Партия, как правило, была небольшая: непросыхающий шофер (ездить ему было некуда, и грузовик его стоял замерзший), пара шурфовщиков и три «синяка» из местных, которых нанимали, когда возникала необходимость: скажем, рельсы носить.
Не все выдерживали такого сложного ритма работы, и на Севере Сева впервые стал свидетелем, как его сверстник и сотоварищ по работе сошел с дистанции чуть раньше остальных: его, опившегося сверх предела, отправили домой в цинке, мертвого и холодного.
В 1983 году, в полярном поселке Харп, где сидит сейчас Платон Лебедев, и самого Севу настигла, наконец, белая горячка.
— Пили уже много
Что было дальше, Сева не помнит. Но, отработав три года на Севере, вскоре после харпских золотых монет Емелин принимает решение вернуться в Москву и покончить, так сказать, с геодезией.
Настроение, по всей видимости, было примерно такое: «И только горлышки зеленые / В моем качаются мозгу. / И очи синие, бездонные… / Пиздец, я больше не могу».
Пока Сева, краткими наездами бывая в Москве, постигал Север, у него родился от бывшей сокурсницы сын.
Прожила семья недолго.
— Я собственно другую бабу себе завел… — поясняет Сева, — Не хотелось врать, обманывать, настроение было вроде — «да пошло все!». И расстались.
— Трагедия была?
— Нет. Там были другие, более интересные события. Тогда я пребывал в поиске «интеллигентного» общения. Еще в институте подружился с одним парнем. Он поймал шизофрению на третьем курсе, с тех пор у него уже ходок семь в дурдома. Тем не менее, он доныне не потерял человеческий облик, мы дружим и сейчас. А в те времена мой друг вообще был редким человеком: читающий, со связями в интеллигентских кругах, дядя его в Америке жил — русский поэт-эмигрант. Друг меня привел в одну компанию. Это называлось: Кружок катехизации.
Кружок был подпольным (начало 80-х на дворе!) и существовал вокруг отца Александра Меня.
О, там заседали матерые зубры: владеющие пятью языками, знающие Надежду Яковлевну Мандельштам и Варлама Шаламова. Кто, как это тогда называлось, в отказе. Кто со связями за границей и с возможностью издавать «тамиздатовские книги». В общем, это уже была структура.
«Зазывали в квартиры / Посидеть, поболтать. / Там меня окружила / Диссидентская рать. / В тех квартирах был, братцы, / Удивительный вид: / То висит инсталляция, / То перфоманс висит. / И, блестящий очками, / Там наук кандидат / О разрушенном храме / Делал длинный доклад. / Пили тоже не мало, / И из собственных рук / Мне вино подливала / Кандидатша наук. / Я сидел там уродом, / Не поняв ни шиша, / Человек из народа, / Как лесковский Левша».
Самого о. Меня будущий поэт видел редко. Чтобы протолкнуться к батюшке, нужны были крепкие локти: свита была плотной и сердитой; но Емелин и не рвался особенно.
Зато у него было источающее адреналин ощущение подпольщика, борца, рискующего, черт возьми, свободой во имя Руси, которую проклятые большевики… и проч., и проч.
Так все и происходило, почти как в тех, вышепроци-тированных стихах: встречи, посиделки, Сева раздобыл ксерокс, делал копии книжек и воззваний. Вполне мог загреметь, кстати, но — миновало.