ГДЕ ЛУЧШЕ?
Шрифт:
– Ну, братец ты мой, насилу мы дождались тебя!
– проговорил приказчик.
– Што так?
– Да золота очень мало. Вон Яков Петрович придирается: говорит, плохо следишь! А я говорю, чем бы на птиц ходить с ружьем, взял бы сам и стоял да смотрел, как и что промывают.
– Нет, Гришка, воруешь!
– сказал чиновник.
Начались перекоры.
– А вот мы посмотрим. Надо узнать, сколько промыто грязи.
– Весили, братец ты мой! Изо ста пудов вышло только две доли.
– Ха-ха! да кому ты говоришь?
Между тем рабочие подходили со всех сторон к избе, и через час их было уже человек до пятидесяти.
– Работать надо! Пушла, руска мужик, пушла!
– кричали казаки, грозясь нагайками.
– Нечего гнать русских! Свою братью гони.
– Погонять моя твоя будит скоро на булшой дорога! Собак!
Но, по-видимому, казаки только для вида исполняли свою обязанность и кричали по привычке командовать.
Народ, несмотря на то, что стоял в одной куче, разделялся на несколько небольших кучек по нациям: так, татары стояли с татарами, русские с русскими, рассуждая только между собой; с другими они только огрызались. У всех на лице виднелось нетерпение, ожидание чего-то, и только по нескольким башкирским лицам можно было заключить, что, кроме башкир, всем не очень-то хорошо здесь; лица же башкиров, кроме выражения суровости, не изображали ни горя, ни радости.
Вышел Кирпичников с приказчиком.
– Здорово, ребята!
– сказал он, сняв шапку.
Кое-кто снял шапки, кое-кто произнес что-то.
– Вы ленитесь, шельмы!
– проговорил приказчик.
– Расчет подай! Деньги дай!
– Приказчик говорит, что он отдал деньги, - сказал Кирпичников.
– Што он отдал? Хлеба нет. Для того, што ли, мы пришли сюда?
– Никто не держит, голубчик. Знаю я, откуда ты!
– Деньги подай! Што нам голодом, што ли, быть?
– Сегодня, братцы, мне некогда, - и приказчик ушел.
Рабочие заговорили, приняли угрожающий вид; казаки хватились за винтовки; Кирпичников засунул правую руку за полу тулупа.
– За что вам платить, когда вы ничего не делали! Много ли золота-то без меня промыли? Всего только четверть фунта!
– кричал Кирпичников.
– Врут! Они воровали!
– По местам!
– Деньги подай.
– И рабочие подошли к избе.
– Это видите!
– крикнул вдруг доверенный, вытаскивая пистолет.
– Смей только кто подойти!
– Приказчика вытребуй! Зачем он ушел? Трус!
– По местам! Я сейчас буду на приисках!
И доверенный ушел в избу. Рабочие пошли в свою.
Изба рабочих имела большие полати, на которых
В избе было темно, дымно, угарно и сыро; на полу лежала грязь, да и скамейки не отличались особенною чистотою. Придя сюда, рабочие стали ругаться.
– Отчего ты, татарская образина, молчал?
– Моя все сказал. Твой куда язык девал?
– У тебя был лом!
– У тебя лопата. Боялся - собак стрелит!
– Вам бы только ругаться друг с дружкой, а до дела коснись, вы и ни тяп ни ляп. Уж добро мы, бабы, христа ради робим, и денег нам дают меньше вашего, потому уж везде права наши одинаковы. А вы-то, вы-то, мужики!..
– кричала одна женщина.
– Сунься - коли он стрелять хотел.
– Не выстрелил бы, а лиха беда, один бы околел - не важность!
– А если бы в тебя…
– Не беспокойся! В тебя скорее бы попал! Вот уж некого было бы жалеть-то!
Рабочие захохотали.
И здесь рабочие разделялись на партии… Татары, башкиры и часть русских забрали себе полати; на печи опали казаки и бабы, исправлявшие здесь должность кухарок на рабочих, за что ни рабочие, ни доверенный им ничего не платили, так как они и сами ели готовое и имели время работать на приисках, недалеко от избы, за что им и выговорена была плата по пятнадцати копеек; на скамейках спали остальные, которых не пускали ни на полати, ни на печь. В числе этих были две татарки с своими мужьями и двумя парнями-татарчонками, пришедшие сюда недавно, и несколько человек беглых, которых, впрочем, никто, кроме доверенного и приказчика, не спрашивал, кто они такие, но которым часто приводилось брать место с бою; ребята спали на полу, а если было свободно, то и в большой печке.
Эти разнородцы постоянно ссорились друг с другом, смеялись друг над другом, задирали на ссору, высказывая каждый свое умственное и физическое превосходство. Попрекам не было конца, потому что каждый считал другого за вора, мошенника и пройдоху и доказывал это тем, что честный человек не пойдет в работу на прииски. Но какова ни была жизнь в избе, все сходились в нее, каждый ложился на приобретенное им место, и никто не выдавал перед начальством другого, если замечал за ним что-нибудь. Так, если татарин знал, что русский клал между складок лаптей несколько песчинок золота, он никому не говорил об этом, а старался как-нибудь обменить этот лапоть. Если проделка татарину удавалась и об ней узнавали рабочие, то татарина долго грызли русские, преследовали за воровство ругательствами везде, - и наоборот. Но никто не смел объявлять об этом начальству, опасаясь за свою жизнь, потому что здесь суд был короток: ябедник на другой же день оказывался убитым где-нибудь во рву.
Две женщины стали доставать из печи котлы с кислыми капустными щами. Один котел принадлежал христианам, другой - иноверцам, потому что ни те, ни другие не хотели есть вместе, чтобы не опоганить себя.
Начался крик, свалка; рабочие кинулись за чашками, лежащими под печкой. Чашки были грязны. Кто не брал чашки, развязывал узелок с хлебом.
В избе стал подниматься пар от нескольких чашек, которые держали на коленях рабочие.
Пришли женщины со своими чашками и ложками. Опять крик, свалка; женщины голосят пуще мужчин, а у одной пищит на руках грудной ребенок. Женщинам некуда было сесть.