Где не было тыла (Документальная повесть)
Шрифт:
На развороте листа бросились в глаза две колонки с заголовком: «Сила примера коммуниста» [5] . Статья с некоторыми подробностями описывала боевые эпизоды взятия высоты 157,5. Внизу статьи стояла подпись: И. Маслов.
— Кто такой Маслов? — спросил я Николая.
— Не знаю, товарищ комиссар, кто–то из политотдела приходил в полк, беседовал с бойцами…
— Какие еще новости в полку? — обратился я к Николаю.
Мохов смахнул пепел с сигареты, посмотрел на Мороза,
5
См.: «Красный боецв, газета 25-й стр.дивизии. 1942, 27 мар та, № 38.
— Новости? Майор Субботин возвратился в полк, вылечился… Онилову представили к званию Героя Советского Союза, убит комроты Соляник…
Я не дослушал Николая — в голове пронеслись и перемешались мысли: радостные — о награде Ониловой, печальные — о смерти Соляника. Последнее сообщение особенно расстроило меня: я как наяву видел перед собой розовощекого, жизнерадостного, с пухлыми губами Соляника. В памяти возникли все, кого уже не было в живых: Беда, Паскудин, оружейный мастер полка лейтенант Гагуля, Онилова, Коваль… Я отгонял мысль о том, что еще ждет защитников Севастополя до конца сегодняшнего дня, завтра… Прижатые к этому маленькому кусочку берега, мы жили надеждой на подкрепление, на ответный удар по врагу…
Я смотрел на загорелую широкую грудь старшины, лихо выбивавшуюся из–под бескозырки черную прядь волос, улыбающиеся с мальчишечьим задором глаза и немного позавидовал ему: здоровый, красивый — впереди не жизнь, а сплошное радостное счастье…
— Николай, после войны что будешь делать?
— В морское училище пойдет и… до седых волос, — поторопился ответить за друга Мороз.
— Нет, моряков и без меня хватит. Пойду учиться на художника.
Я вопросительно посмотрел в глаза старшины.
— Знаете, хочется изобразить развалины Севастополя, горы трупов, взрывы снарядов, пламя и дым над городом, падающие самолеты и как… мы брали высоту 157,5…
— Как же это ты на одной картине уместишь? — нетерпеливо заметил Мороз.
— Так не в одной…
— Значит, решил? Но что–то картины у тебя получаются какие–то мрачные, — заметил я.
— Товарищ комиссар, я так и хочу — мрачные и страшные, чтоб люди боялись войны и не затевали ее.
Беседа была прервана — все подняли головы: со стороны моря «рама» вела прямо на нас пикировщиков.
— Ложитесь! — вдруг крикнул Мохов и свалился на меня.
В ту же секунду раздались взрывы и на нас посыпался каменный дождь. Мороз, стряхивая пыль с гимнастерки, будто ничего не случилось, заметил:
— Опять выпачкался. И до каких пор ходить грязным? А что, комиссар, может, освежимся? Вода теплая.
Предложение было заманчивым. Вода привлекала не столько своей теплотой, сколько прохладой.
— Отмочите повязки морской водой, — посоветовал Мохов. — Вода йодистая, раны быстро заживут.
Мы с
— Вспомни, Алексей, Краснодар, — заговорил Федор, осторожно плеская на свои худые ноги воду, — какая теплая водичка на Старой Кубани… Роскошные лодочки, тысячи загорающих. А на Затоне — вода прохладная, тополя, детский пляж, а за рекой — лес, — убаюкивающим голосом перечислял местные достопримечательности Федор.
— Только некогда было ими пользоваться, все были заняты.
— Да и это — правда.
И вдруг раздался предостерегающий голос Мохова:
— Опять летят!
Самолеты, залетая со стороны моря, один за другим ринулись в пике. Вдоль берега заухали тяжелые взрывы. Одна, две… десять, одиннадцать… Через наши головы, словно выпущенные из гигантской пращи, летели в море камни. В сплошной пелене пыли и дыма слышались крики, стоны.
Когда самолеты ушли, мы не торопясь вылезли из воды. На берегу суматошно бегали, кричали раненые, лежали убитые, зловонно–кислый дым постепенно сползал к воде. Не узнали мы и того места, где раздевались.
— Николай убит! — крикнул Федор.
Мохов лежал ничком. Из темени его сочилась кровь. Долго и безмолвно мы смотрели на боевого товарища.
Под небритым подбородком Федора судорожно перекатывался кадык, крупные градинки слез скатывались по щекам. Я смотрел на Мороза, склонившегося над телом убитого, и вспомнил, как во время февральских боев Федор взрывной волной был опрокинут, потерял сознание. Тогда Мохов, отстав от меня, бросился к другу и вынес его из опасного места.
Словно очнувшись от тяжелого кошмара, Мороз хрипло проговорил:
— Дорогой мой художник! Друг! Надо похоронить его по–морскому. Николай любил море…
Федор вытащил из кармана перочинный нож, спорол с бескозырки Мохова ленту, разрезал пополам:
— Давай, Алеша, оставим себе на память… — и спрятал свою долю в нагрудный карман.
Давило какое–то ощущение невозвратного. Физическая слабость, мятущаяся толпа, люди в окровавленных повязках, стоны, оторванность от своей части, неожиданная гибель товарища — все это болезненно сжало сердце. Раненые, ожидая следующего налета самолетов, жались к скале. Воздух, насыщенный пороховым дымом, резал глаза, вызывал тошноту…
…Отдельные части, упорно сопротивляясь, постепенно отходили к югу. Уличные бои за Корабельную слободу закончились еще 1 июля, а на следующий день отряды прикрытия отдельными группами продолжали уличные бои в центре города, остальные отходили на Херсонес. Теперь уже в качестве боевых заслонов здесь оставались лишь отдельные разрозненные отряды.
Мы с Федором, как и многие, бродили среди раненых в поисках ответа на главный вопрос: где взять воду и пищу, чтобы придать новые силы бойцам? Никто не знал, вывезут ли нас на Большую землю, помогут ли оружием. Враг находился рядом, огонь его орудий уже достигал нашего убежища.