Где нет княжон невинных

Баневич Артур

— А гвардия? — напомнила Петунка. — Я же говорила: моя мать запомнила герб. Именно в 1407 году. Больше она его никогда не видела. Я — да, но не она. Значит, в 1407 году здесь и гвардия должна была побывать. У тебя неточные сведения.

— У твоей матери что-то перепуталось, — спокойно заметила Ленда. — Подумай сама: откуда княжеская гвардия, если нет ни князя, ни даже княжества? У нас была республика, как у вас в Морваке. Ты слышала, чтобы в республиках гвардии существовали? Тем более носящие гербы поверженных феодалов?

Петунка замерла, слегка приоткрыв рот. Вид у нее был как у человека, который получил по голове невидимой, но мощной палицей. Дебрен нахмурил брови и принялся размышлять. Угрюмый как ночь

Збрхл вынул из-за пазухи оселок и начал рассеянно натачивать бердыш.

— Так что, — вздохнула Ленда, — мы имеем дело с четырьмя мужчинами из княжеского рода. Столько их летом 1429 года могло соответствовать описанию. Не знаю, который из них тебя обидел. Гвадриковы взаимоотношения с кузенами строились на демократических принципах: он старался посылать их на каждую войну, чтобы они там погибли и перестали служить потенциальной угрозой. Что ему в общем-то удалось. Сегодня от всей четверки остался он один. Но летом 1429 года в том походе участвовали, пожалуй, все четверо. Демократия еще якобы продолжала верховодить, но уже шла к упадку, а господа из высоких родов крепко ей в этом помогали. Поэтому могло быть и так, что вся четверка ходила в латах со столбомужами. Республика уже была не в состоянии это запретить, а княжество еще не могло, потому что существовало пока как бы полулегально. Вдобавок никто не знал, кто взойдет на престол, когда наконец наступят свобода и феодализм. Поэтому, возможно, все четверо воспользовались княжеским знаком, чтобы поддержать свой престиж в глазах народа. Не обижайся, Петунка, но я не удивилась бы, если и твое несчастье тоже оказалось следствием политической нерешительности, а отнюдь не похоти.

— Не похоти? — обиделся Збрхл. — Ты хочешь сказать, что она недостойна искреннего, спонтанного изнасилования? Ты что, слепая? Ты только глянь на эту картину! Или на нее саму! Это же… — Ротмистр наконец сообразил, что несет, и поспешно вернулся к шлифовке острия. Однако не настолько быстро, чтобы не заметить румянец, покрывший лицо Петунки. И — в этом уже Дебрен уверен не был — нечто вроде вспышки удовлетворения в ее глазах.

— Петунка была и остается красавицей, — согласилась, негромко вздохнув, Ленда. — Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что престарелый кандидат на трон много выиграл бы в глазах электората, если б сразу после пересечения границы соскочил с седла и захватил какую-нибудь морвацкую девицу. Такие поступки доказывают силу и темперамент, которые приятно видеть у кандидатов. А поскольку «Невинка» ближе всех к границе… Не обижайся. Возможно, ты просто оказалась первой на его пути.

— На чьем пути? — тихо спросила хозяйка.

— Откуда мне знать? — буркнула Ленда. За тонким слоем резкости угадывалось смущение, возможно, даже чувство вины. Потому что скорее всего она хотела бы знать. И поделиться этим знанием. Ее направленный на Петунку взгляд — мрачный и соболезнующий — был в то же время мягким. Дружественным. Возможно, даже более чем дружественным. До такой степени, что Дебрен вспомнил глуповатое замечание Збрхла о бабофильстве среди чародеек.

— Ты истинная сокровищница познания о бельницком дворе, — медленно проговорила золотоволосая. — Знаю, что это глупо… Но я тоже долго не верила в тот герб из столба и мужика, а теперь… Дебрен?

— Да?

— Если в этом была магия… или, может, воля Господня… Роволетто тоже не видел ни герба, ни мечей, и все же… Так, может, я не совсем уж дура, предполагая, что и лицо насильника… что и его он тоже правильно…

— Погоди… — Ленда не только перебила Дебрена, но и перекрыла ему путь, вскочив с лавки и встав перед потрясенной Петункой. — Погоди… Он был в забрале. Ты сама сказала: в забрале.

— Я помню, что говорила. — Петунка тоже поднялась, однако ей все равно пришлось смотреть вверх. Несколько мгновений они напоминали Дебрену мать и дочь, только в

обратном, нежели до сих пор, распределении ролей: сейчас дочерью была та, что пониже. — Но на картине Роволетто приоткрыл ему часть лица. — Петунка сглотнула, посмотрела на Дебрена. — Если все четверо — знатные господа, то, может, где-то сохранились портреты?

— Покажи мне, — прервала ее Ленда. Мягко и в то же время решительно. — Покажи мне эту картину.

— Нет! — привычно бросила хозяйка. Потом задумалась и уже спокойно повторила: — Нет.

— Если ты хочешь знать, то должна показать. А я вижу, что хочешь. Каждый хотел бы. Кровь есть кровь.

— Не понимаю, о чем ты, — проворчала Петунка, даже не пытаясь казаться искренней.

— Скажи еще, что никогда не задумывалась, кто он и что бы сделал, узнав о сыне. — Петунка молчала, тупо уставившись на свои руки. Ленда вздохнула и закончила странно просительным тоном: — Покажи мне эту картину. Может быть, мне удастся вам помочь.

— Оставь ее в покое, — проворчал Збрхл, продолжая скрипеть оселком. — Трое мертвы, четвертый тут ни при чем. История завершилась. Не береди раны.

— Порой бывает полезнее раны вскрыть, — сказала Ленда тихо.

— Ну так поковыряй в своих.

— А ты думаешь, что… — Она замолчала. И, как бы разозлившись, схватила Петунку за руку. — Черт побери, ведь ты этого хочешь! Знаю, что хочешь!

— Да? — Золотоволосая гневно вскинула голову, синие глаза вызывающе глянули вверх. — Интересно. А вот я, представь себе, не знаю. Так, может, ты меня просветишь?

Дебрен надеялся, что девушка поймет, насколько далеки эти слова от искреннего предположения. И, пожалуй, не ошибся в сообразительности Ленды, но ошибся в ее тактичности. Или в инстинкте самосохранения.

— Вацлан — калека, — беспардонно выпалила она. — Ни одна женщина не свяжется с калекой, если у него нет ни денег, ни перспектив. Другое дело, если мальчик окажется княжеским сыном. Даже внебрачным, даже если отец принадлежит к побочной линии. Это уже дает надежду, правда? А вам обоим нужна именно надежда. Если есть надежда, человек способен вынести все.

— Замолчи, — процедила сквозь зубы покрасневшая Петунка.

— Нет. — Ленда не обратила внимания ни на нее, ни на всасывающего воздух Дебрена, ни на всерьез разозлившегося Збрхла, уже сделавшего шаг в их сторону. Она стояла, стиснув пальцами удивительно хрупкие руки трактирщицы, как никогда прежде похожая на мать, вколачивающую в голову строптивому ребенку трудные жизненные истины. В ее разгоревшихся глазах гнев мешался со страхом и ощущением беспомощности. — Это твой первенец, порой ты его ненавидишь. Ты хотела от него избавиться, когда он начал расти у тебя под сердцем. Возможно, и потом тоже желала ему смерти. У каждой оскверненной женщины бывают такие мысли. У каждой. То, что они сделали с тобой в ягоднике… А потом он пошел на грифона, пошел мать защищать, и ты уже до конца дней будешь спрашивать себя, не те ли дурные мысли ушедших лет… не они ли случайно…

— Ленда… — умоляюще простонал Дебрен. Он один был в состоянии хоть что-то проговорить. Збрхл по крайней мере несколько мгновений казался способным разрубить девушку надвое. Петунка походила на человека, который, возможно, обрадовался бы, если б бердыш промахнулся и удар достался ей.

— С этой виной ты еще можешь жить. — Только теперь Дебрен заметил боль в зеленоватых глазах Ленды. Эта боль была иной, нежели та, что застыла в синих глазах, но она была. Возможно, поэтому Петунка не пыталась вырваться из рук Ленды, не отвечала на невидимые удары ни словами, ни действиями. — Потому что на самом деле ты ни в чем не виновата, а за мысли наказывать нельзя. Но теперь дурными мыслями дело не кончится. Ты либо что-то сделаешь, либо от чего-то откажешься. И если откажешься, а Вацлан покусится на свою жизнь, ты уже никогда не простишь себе бездействия.