Где-то во времени

Матесон Ричард

Отодвинувшись, я взглянул на ее маленькие выпуклые груди, плоский живот, талию, настолько узкую, что я мог, казалось, обхватить ее ладонями с вытянутыми пальцами обеих рук, стройные ноги – все ее розовое упоительное тело.

– Ужасно, – подтвердил я.

– О-о.

Голос ее прозвучал так испуганно, что я готов был смеяться и рыдать одновременно, страстно целуя ее щеки и глаза.

– Я обожаю твое тело, – сказал я. – И не смей никогда называть его по-другому, кроме как совершенством.

Наш

поцелуй был долгим и страстным. Когда мы оторвались друг от друга, она взглянула на меня с выражением полнейшей преданности.

– Я хочу быть для тебя всем, Ричард, – сказала она.

– Так и есть.

– Нет. – Она мягко и смущенно улыбнулась. – Я знаю, как неопытна в любви. Разве могло быть иначе? – Ее улыбка стала чуть проказливой. – У меня нет образования, сэр, нет опыта. Двигаюсь я неуклюже и забываю роль. Я забываю даже само название пьесы – настолько ею поглощена. – Она медленно провела пальцами по моей спине. – Я забываю буквально все, – сказала она. – На сцене я теряю рассудок, но мне это нравится – каждая секунда.

Теперь ее взгляд выражал откровенную чувственность. Она вдруг подалась вперед, и мы долго целовались, не в силах насытиться вкусом губ друг друга.

Наконец мы все же смогли прервать поцелуй, и я улыбнулся.

– Эта роль просто создана для тебя, – сказал я.

Ее детский смех так меня восхищал – мне казалось, сердце мое разорвется от счастья. Я крепко прижал ее к себе.

– Элиза, Элиза.

– Я люблю тебя, Ричард, так тебя люблю, – шептала она мне в ухо. – Ты меня, наверное, возненавидишь, потому что я снова голодна.

Я со смехом выпустил ее из объятий, и она заставила меня ненадолго встать, пока перестилала постель. Потом она сбегала в другую комнату, вернувшись с двумя яблоками, и мы лежали друг подле друга на прохладных простынях и ели яблоки. Вынув семечко из своего яблока, она прилепила его к моей щеке, что заставило меня улыбнуться и спросить ее, что она делает.

– Подожди, – сказала она.

Через несколько секунд яблочное семечко отвалилось.

– Что это значит? – опять спросил я.

Ее улыбка сделалась грустной.

– Что ты меня скоро покинешь, – ответила она.

– Никогда.

Но она не повеселела, и я легко ущипнул ее за руку.

– Кому ты веришь? Мне или яблочному семечку?

К моему огорчению, улыбка ее так и осталась грустной. Она снова пристально вглядывалась мне в глаза.

– Мне кажется, ты разобьешь мне сердце, Ричард, – вдруг тихо сказала она.

– Нет. – Я старался говорить как можно более убедительно. – Никогда, Элиза.

Она явно хотела рассеять грусть.

– Хорошо, – кивнула она. – Я верю тебе.

– Ну еще бы, – с притворной сварливостью отозвался я. – Кто-нибудь вообще слыхал о гадании по яблочному семечку?

Это уже было лучше.

Теперь в ее улыбке не чувствовалось примеси печали.

– Надеюсь, ты все-таки напишешь для меня пьесу, – сказала она. – Мне бы хотелось сыграть в твоей пьесе.

– Попытаюсь, – пообещал я.

– Отлично. – Она поцеловала меня в щеку. – При условии, конечно, – с улыбкой прибавила Элиза, – что после всего этого я вообще захочу играть.

– Захочешь.

– И если захочу, – продолжала она, – а я знаю, что, разумеется, захочу, то на сцене я буду другой – буду женщиной. – Вздохнув, она прижалась ко мне, обнимая меня за шею. – Прежде я чувствовала себя такой неуравновешенной. Внутри меня всегда происходила борьба – рассудок против чувств. Твоя любовь наконец-то уравновесила чаши. Если вчера вечером или сегодня я была с тобой холодна…

– Не была.

– Была. Знаю, что была. Просто я напоследок сопротивлялась тому, что должно было скоро наступить и чего я страшилась – высвобождению через тебя того, что скрывала все эти годы.

Она поднесла мою руку к губам и нежно ее поцеловала.

– Всегда буду тебя за это благословлять, – молвила она.

В ней снова проснулось желание, столь долго не утоляемое. На этот раз она не сопротивлялась, но, радостно сбросив все оковы, отдавалась мне и брала все от меня. Теперь ее любовь проявлялась настолько безудержно искренне, что, достигнув вскоре наивысшей точки, она запрокинула голову, вытянув руки вдоль тела, неистово сотрясаясь и исторгая стоны не сдерживаемой ничем радости. И я снова глубоко проник в нее, надеясь, что она зачнет ребенка в своем чистом, прекрасном теле.

Первые ее слова, произнесенные в то время, когда мы, уютно прильнув друг к другу, испытывали, как я полагал, удовлетворение, были:

– Ты женишься на мне, правда?

Не выдержав, я громко рассмеялся.

– Нет? – ошеломленно произнесла она.

– Конечно женюсь, – сказал я. – Я смеюсь над вопросом и над тем, как ты его задала.

– О-о.

Ее улыбка выразила облегчение, затем любовь.

– Как ты могла хоть на миг усомниться?

– Ну… – Она пожала плечами. – Я подумала…

– Ты подумала?

– Что… ну, я так варварски занимаюсь любовью, что ты…

Я легонько прижал палец к ее губам.

– Элиза Маккенна, – заявил я, – вы самая потрясающая и восхитительная язычница на свете.

– Правда? – Ее голос и улыбка выражали восхищение. – Это правда, Ричард?

– Правда. – Я поцеловал кончик ее носа. – И если хочешь, я вырежу в камне и это тоже.

– Это уже вырезано, – сказала она, кладя ладонь себе на грудь. – Здесь.

– Отлично. – Я требовательно поцеловал ее в губы. – А после того как поженимся, мы будем жить… – Я вопросительно посмотрел на нее. – Где?