Где твой дом?

Воронкова Любовь Федоровна

— Ну, что вы, Женя, при чем тут ваш отец? Я думаю только о вас, вы такая умная, у вас такой сильный характер…

— А я люблю другого человека.

— Да? Вот как? Хм… Жаль, конечно. Но если глядеть на это с точки зрения разума, то я стеснять вас не собираюсь… Это не мешает союзу, который я вам предлагаю.

Женя внимательно поглядела на него.

У птичника послышался шум машин. Женя вскочила. Снова начинается пытка, снова надо хватать уток за шею и кидать в кузов…

— Куда же вы? —

Пожаров заслонил ей дорогу. — Вы же не ответили мне ничего.

У Жени сверкнули глаза.

— Не ответила?

Она закусила губу и наотмашь ударила его по щеке. Замахнулась было еще, но Пожаров поспешно отступил.

— Нет, зачем же… — пробормотал он. И, взглянув испуганно на девушек — не видели ли они? — торопливо направился к калитке.

Девушки видели. Их смех долго еще преследовал Пожарова, пока он пробирался сквозь березняк на дорогу.

Жизнь берет свое

— Что ж, так все и будешь молчать как камень? — сказала Руфа, когда они остались с Женей одни на сумеречном сыром берегу, среди своего сильно поредевшего стада. — Что тебе Григорий Владимирович сказал?

— Он сказал: вот устроюсь на работу — и приедешь ко мне. А еще сказал… — Женя вздохнула, — если трудно будет дома, переходи сразу к бабушке Софье, и все. Сказал, что она примет…

— Ну, что ж? — подумав, сказала Руфа. — По-моему, это хорошо. Только все-таки еще надо поговорить с отцом. Может, он смягчится, тогда не надо будет и к бабушке Софье бежать, и вообще… Ведь и отца жалко тоже.

— Жалко, — у Жени дрогнул голос, — даже и сказать не могу… как жалко… Он меня любит очень.

Женя замолчала, чтобы скрыть слезы.

Пасмурный вечер сгущал тени, вода становилась свинцовой, лиловые блики лежали у дальнего берега. С деревьев, стоящих на островке, изредка слетали поблекшие листья и медленно падали в воду.

— Уже и липы начинают облетать… — заметила Руфа. — И как это дерево всегда торопится! Вот и ясень тоже — ты заметила? Еще сентябрь только, а они уже скорей листья ронять.

— Мне умереть хочется, — Женя неподвижными глазами глядела на застывшую в сумерках воду, — вот легла бы и умерла.

Руфа обняла ее за плечи и решительно повернула от озера.

— Даже и спорить с тобой не буду. Пойдем-ка готовить корм. Когда человек не в себе и несет всякую чепуху, зачем с ним спорить? Смешно!

— Я не хочу жить больше.

— Работать. Работать надо. Работать надо — ты жить не хочешь, а утки жить хотят. И что ты за человек — как что-то не заладилось, так сейчас же умирать. Умереть-то и дурак может.

Руфа заставила Женю вертеть кормодробилку. Чем больше устает человек, тем меньше одолевают его думы. Пусть устанет хорошенько. Работа помогает во всем. И прежде всего помогает справиться

с душевной неурядицей.

«Пожалуй, и дежурить ее оставлю сегодня, — решила Руфа, — пускай полуночничает с утками…»

Женя осталась без возражений, хотя и не ее очередь была дежурить. Ей было все равно. Да, пожалуй, легче бродить ночью по берегу, сидеть под навесом, кормить на заре уток, разговаривать с ними, чем идти домой.

Едва ушла Руфа, Женя легла лицом вниз в сырую высокую траву. Туман, наползавший с озера, заволакивал берег, песок, траву, накрывал с головой… Тоска была такая, что казалось, никаких сил не хватит одолеть ее.

И вдруг среди этой мягкой, затаенной тишины резко вскрикнула утка. И сразу целый хор утиных голосов рванулся из-под навеса — утки звали, кричали, вопили.

Женя вскочила. Промокшая, стуча зубами от холода, она бросилась к навесу. Утки стояли, вытянув шеи, и кричали. С крыши сорвалась бесшумная тень и, пролетев через проток, скрылась в туманных вершинах острова.

— Сова, что ли? — Женя плохо разбиралась в птицах, особенно в ночных. — А может, филин… Ах, мерзавка, — ругала она себя вслух, — лежит там, умирает! А тут хищники вьются. Ты жить не хочешь, а утки хотят. Я тебе полежу! Все бы так — как горе, так в траву бросаться. И что бы это было тогда? Вера же вон живет, в траву не бросается…

Она прошла в кладовую, взяла Руфину теплую жакетку и снова вернулась к уткам.

…Арсеньев вернулся через два дня. За эти два дня он так осунулся, что бабушка Софья чуть не заплакала.

— Эко перевернуло-то тебя. Как сквозь огонь прошел.

— Ничего, — ответил Арсеньев, — просто устал немного.

Переодевшись с дороги, отказавшись обедать — ведь это же долго! — Арсеньев поспешил к Жене на птичник.

Дорога показалась очень длинной. За эти два дня чего только не лезло ему в голову. Почем он знает, — может, отец сумел убедить Женю, что он ни в чем не виноват, а что, наоборот, это Арсеньев склочник и клеветник. Почем знать, — может, Женя уже раздумала и отказалась от него — ведь Каштанов-то все-таки ей отец. Может, он придет сейчас, а она отвернется?

Он миновал поля, поднялся на косогор. Вниз по косогору сбегала березовая рощица — к самому птичнику. От озера в рощицу долетали девичьи голоса. Кто-то тоненьким голоском пел песенку. Не Женя, конечно. Это было бы непостижимо, если бы Женя сейчас могла петь…

Арсеньев подошел к калитке и тотчас увидел Женю. Она стояла, окруженная утками, собираясь кормить их. Тоненькая фигурка в синем комбинезоне перегнулась под тяжестью большой, набитой месивом бадьи. У Арсеньева заныло сердце — что-то безнадежное и беззащитное было в этой фигурке, в ее движениях, в ее чуть склоненной голове.