Где ты теперь?
Шрифт:
Я опять заперся в комнате и никого не пускаю. Не знаю почему. Хавстейн не приходил уже много дней. Может, я попросил, чтобы меня не беспокоили. Не знаю. Я не ем. Не сплю по ночам. Прокрадываюсь наружу, иду в ванную, наливаю в бутылку воду из-под крана и возвращаюсь к себе. Я хочу, чтобы меня опять не узнавали. Я хочу опять быть лишним. Мне не хватает самого себя. У меня все разладилось. Я в какой-то степени это предвидел. Что ничего не наладится. Мне надо стереть тринадцать лет из моей жизни. Да только такую стерку не найти.
Однако продолжалось это не так долго, как в прошлый раз. Уже на четвертый день у меня получается разглядеть в зеркале свой силуэт. В животе урчит. Тем не менее я по-прежнему тут, по-прежнему здесь живу. Мне надо позвонить домой. По крайней
Пятый день. В комнате темно. Свитер липнет к коже. От носков воняет, снять их невозможно. За окном дождь. Я пятеро суток не выходил из комнаты и не знаю, как мне им это объяснить. Я слышу, что Эннен вместе со всеми остальными сидит внизу, на кухне. Слышу ее смех и как другие смеются вслед за ней. Они пьют пиво, я слышу, как открывают банки – п-шш – и как они пытаются не дать пиву сбежать – шш-ип. Эннен поставила «Кардиганс», их альбом «Жизнь». «I will never know cause you will never know», [52] – поет Нина Перссон, и я слышу, как Эннен ей подпевает: «C’mon and love me now». [53] И я на мгновение поражаюсь, насколько похожи их голоса, но только пока они поют эту одну строчку, потому что потом я опять слышу, что они отдаляются друг от друга.
52
«Я никогда не узнаю, потому что ты никогда не узнаешь» (англ.).
53
«Давай займемся любовью сейчас» (англ.).
Наконец я встаю. Внезапно решаюсь, опускаю ноги и встаю. Стянув носки и свитер, иду в ванную и принимаю душ. Стоя в душе, я открываю кран, сначала холодную воду, тело коченеет, но просыпается, я прихожу в себя и медленно пускаю горячую воду, горячее и горячее, так что ванная наполняется паром. Одеваюсь, чистая одежда, свежие носки. Открываю дверь, впервые за пять дней спускаюсь по лестнице, прохожу по коридору, и вот я уже стою на пороге кухни, открыт для всеобщего обозрения. Подхожу к столу, молча присаживаюсь на свободный стул. Мне суют в руки банку пива, я открываю и пью. Прислушиваюсь к разговору. Повернувшись ко мне, Хавстейн говорит: «Мы знали, что рано или поздно ты вернешься». И тогда я опять начинаю говорить. С того момента все, что происходило во время этих двух срывов, начало стираться, оставив лишь неясные воспоминания, почти невидимый след.
– Матиас?
– Что? – спросил я. У двери в цех стоял Хавстейн, я же сидел за столом, заваленным почти готовыми деревянными овцами. Я подумал о том, что сейчас все равно еще не сезон для туристов, поэтому решил передохнуть и положил руки на колени.
– Пойдем со мной.
Хавстейн вышел в гостиную, а я, медленно поднявшись, кивнул Эннен, которая увлеченно нарезала шерсть, давая понять, что скоро вернусь. Я прошел за Хавстейном через кухню, поднялся по лестнице на второй этаж и зашел вслед за ним в кабинет. Присел к письменному столу, ожидая чего угодно и ничего.
– Я, кажется, нашел тебе работу.
– Но у меня же есть работа, верно?
– Думаю, я нашел более подходящую.
– Правда? – переспросил я, подумав, что трудно найти менее подходящую, чем та, которой я сейчас занимаюсь.
Откинувшись на спинку стула, Хавстейн закурил, и лучи солнца на мгновение осветили сигаретный дым, повисший над ним огромной шапкой. Я подумал, что, если уж мне совсем нечем будет заняться, я начну курить.
Хавстейн сказал:
– Думаю, Матиас, тебе пора снова стать садовником.
Я спросил:
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что у меня появилась кое-какая идея.
И он рассказал мне о своих и моих планах. Они с региональным управлением придумали, какое мне можно найти занятие. Вот интересно, подумал я, чего вдруг
– Высшего класса, – сказал Хавстейн.
– Высшего класса, – повторил я. Ясное дело.
– Я завел на тебя личное дело в региональном управлении, а это означает, что ты теперь официально можешь на какое-то время оставаться здесь, пока у меня есть основания полагать, что здесь тебе лучше, чем где бы то ни было еще. В Норвегии, например.
– А у тебя есть основания так полагать?
– Не-а.
– Однако же ты все устроил?
– Я сказал, что ты псих.
Замысел заключался в том, что в управление обращаются фарерцы с просьбами о дешевой рабочей силе для помощи в саду, зимних садиках или при посадке живых изгородей. Я стану странствующим садовником на содержании управления и Фабрики, зеленым юнцом на ниве земледелия, садовым психом. Бюрократам в Торсхавне, дни просиживающим в раздумьях, какой толщины стопку бумаги сможет продырявить их дырокол, подумалось, что на такое предложение будет спрос, и они одобрили проект.
И я согласился. Я был рад покончить с однообразной работой на Фабрике, хотя мне и нравилось, работая каждый день с Эннен, слушать, как она мурлычет себе под нос что-нибудь из репертуара «Кардиганс», нравилось болтать с ней и тот факт, что во всей деревне остаемся только мы вдвоем.
Потом я уже самостоятельно связался с региональной службой, где мне дали адреса и телефоны клиентов и объяснили, что делать. Клиент мой сам заказал растения и оборудование, о которых я ему рассказал, а я съездил за ними в Торсхавн. Там у Фабрики появилась еще одна машина, тоже подержанная «субару» (видно, им тут нравилась эта модель), и я мог ей пользоваться.
Бесплатный бензин.
Небольшая зарплата.
Жаловаться мне не приходилось.
Хавстейну мое новое занятие нравилось. Он все раздумывал, к чему это приведет, полагая, что я могу стать гордостью нации, что я очень многое значу для тех, к кому приезжаю, что страна благодаря мне скоро изменится и зазеленеет еще больше. Он наверняка подумывал и о Гьогве, в первую очередь, конечно, о маленьких клумбах вокруг Фабрики, а позже я смогу получить дотацию и на озеленение всего Гьогва, так что тот утонет в цветах. Хавстейн полагал, что нужно лишь время и деревенька превратится в ботанический сад, а жителей и не разглядишь за лилиями и тюльпанами. Тогда валом повалят туристы, и не только чтобы посмотреть на море. Сдается мне, в тот вечер он нафантазировал, что моя работа опять привлечет сюда людей, а у меня смелости не хватило остановить его и сказать, что мне это вовсе не нужно, что мне хорошо в тишине, поэтому я подыгрывал и тоже фантазировал, и мечты наши росли и расцветали, они будто пустили корни прямо на письменном столе, так что потом их пришлось выпалывать, как сорняки. С того вечера жизнь пошла так, как надо. Такие дни можно вырезать, вставлять в рамку, вешать на стену, а потом рассказывать гостям: «Посмотрите, вот как я тогда жил. Лучше и не придумаешь».
Эннен тоже за меня радовалась. Она начала расспрашивать обо всяких мелочах, связанных с садоводством. Например, сколько воды нужно при поливе роз или зачем в воду добавляют лимонад или сахар. Почему венерин башмачок так называется, какие цветы могут расти вместе, зачем и откуда их привезли, почему Голландия знаменита тюльпанами и связано ли это с тем, что там все носят сабо, – по крайней мере, ей так запомнилось. По вечерам она читала «Нашу флору в картинках», которую ей принес Хавстейн, а когда я подходил и садился рядом, она хитро улыбалась, откладывала книжку и начинала пересказывать прочитанное. Позже она несколько раз съездила вместе со мной на нашей новой машине в Торсхавн за растениями для первого заказа от семьи в Хвалвике. Сидя в новой подержанной машине, мы втягивали ее запах и ждали, когда причалит корабль. И я подумал тогда, что у Эннен дар – интересоваться тем, что интересует окружающих. И дело совсем не в вежливости. По-моему, она действительно хотела разобраться, почему мы выбрали именно это занятие, а интересовали ее мы сами. Желая испытать то же восхищение всякими вещами, она лучше узнавала людей. Я много раздумывал и решил, что это, должно быть, сложно. А может, и нет. Может статься, это необычайно просто.