Где валяются поцелуи
Шрифт:
— Это к зеркалу.
— Хочу тебя.
— Вот! Эту фразу я бы поставил первой. Я обескуражен.
— Я слишком много хочу?
— Крис прислал смс-ку, что он не ожидал, что мой роман ему понравился, но в нем проснулась чудовищная зависть к моему таланту и поэтому не может ничем помочь.
— Странно, но, по крайней мере, честно. Твоя книга и вправду срывает маски с людей. Может, ты действительно гений?
— Думаешь, за кофе уже могу не платить?
— Да, и пусть тебе возвратят пирожное. А люди не перестают меня удивлять. Расстроился?
— Ладно, что-нибудь другое
— Но ведь и она трусиха, — оторвал Павел Фортуну от чтения. — Лучане было удобно в маске.
— Вот послушай, — открыла книгу Фортуна и нашла нужную строчку: — «Свобода — это и есть для меня та самая клетка, из которой я постоянно рвусь к тебе». Я сразу вспомнила про твою кукушку. Время постоянно рвется к нам. А мы говорим себе: погоди, еще не время.
— Да, интересно, никогда об этом не думал, а теперь придется. Приеду, поменяю часы, — отшутился Павел.
Он, конечно, не знал, да и не мог знать, что творилось в голове Фортуны, которой давно уже надоело питаться соломой своих засушенных мечт, свобод и желаний.
— Как я могу жить с ним так долго? — думала она, когда, ослепленная солнечным светом, переступала весеннюю лужу. — А главное — зачем? — Одна нога все-таки зацепила ее край, и вода оставила размывы на красной коже новеньких туфель. — Черт, пять лет коту под хвост, — пыталась она стряхнуть межсезонную грязь, но та будто впиталась и уже прижилась. — Пять лет: ни детей, ни дома, ни счастья, — достала она из сумочки салфетку, тщательно вытерла пятно и, оглядываясь по сторонам, размышляла: может, бросить? Но, заметив встречных прохожих, скомкала и сунула в карман пальто. — Как я его брошу, одиночество еще хуже.
— Почему ты не выходишь замуж? — спросил я Лучану, пытаясь поднять ей настроение. — У тебя же такой огромный выбор.
— Какой?
— Я.
— Если ты считаешь это предложением, то считай, что я не умею читать. Думаешь, легко быть любовницей? Нет, это тоже труд, причем кропотливый, ты не знаешь, где тебя погладят, а где ударят в самую незащищенную точку души, — сидела Лучана рядом со мной на скамейке в парке, которая всем своим искривленным видом пыталась подчеркнуть, что ей неприятен был наш разговор.
— Ну что изменится, если мы поженимся? — спросил я, жадно откупоривая шампанское.
— Изменится, вот увидишь.
— Ну что ты суетишься, как все женщины? — медленно я выпустил газ и, выкинув пробку в урну, разлил вино по стаканчикам.
— А что ты хотел? Женщины всегда были суетливы.
— Я не хотел, я до сих пор хочу, — поднял я свой пластмассовый кубок и протянул ей навстречу.
— Тогда предложи ей руку, она и успокоится, только будешь ли ты ее хотеть, как и прежде, — поднесла она свой стаканчик
Вино было душистым, разговор душным, как и погода. Как бы пузырьки газа ни дразнили гортань, ругаться не хотелось. Рядом на соседней скамейке бомж пытался помыть себе задницу из какой-то жестяной банки. Мы с Лучаной молча переглянулись и сразу же поняли друг друга. Я закупорил вино, засунул его в сумку:
— Что-то не возбуждают голые мужики, — сказал я ей, улыбаясь.
— Меня только один, но это не он, пойдем лучше в другое место, — встала Лучана, и мы двинулись на выход, на улицу.
— Я знаю, что все дело в свадьбе, ведь каждая девушка, какой бы она ни была современной, мечтает о снеге подвенечного платья и вальсе свадебного путешествия, — погрузились мы в полумрак небольшого кафе.
— С одной стороны, внешней, может быть и так, а с другой, кто я тебе? — выбрала Лучана столик.
Я выковырял сигарету из пачки, чиркнул зажигалкой и затянулся так глубоко, будто хотел всосать голубые зрачки Лучаны, ждавшие ответа. Нам принесли вино и сырную тарелку. Паганини продолжал пронзительно чистить смычком уши клиентам заведения. Пытаясь привить им вкус не только к итальянской кухне, но и к итальянской скрипке. Ответа не было, только белый дым, который я выпустил на волю.
Она разогнала рукой туман, будто хотела в дыму найти этот ответ:
— Что ты задумался? Не знаешь, как сформулировать? Давай, мужик, не стесняйся, — подлила она себе вина из бутылки.
— Что бы я ни сказал, все ответы будут против меня, — пододвинул я и свой бокал.
Красная жидкость, словно кровь, наполняла наши сердца. Доброе, словно публика в этом заведении, полнотелое, как наш официант, насыщенное, будто наша жизнь, каких-то одиннадцать-двенадцать градусов крепости, оно было способно повернуть разговор в любую сторону, вывести на чистую воду любую ложь.
— Любовница, ни больше ни меньше: на большее только рассчитываю, за меньшее приходится все время рассчитываться.
— Я думал, у нас слияние сердец.
— Не слияние, а сожительство.
— Мне не нравится это слово.
— Оно никому не нравится, но все с этим живут.
— Лично мне больше нравится гражданский брак.
— А ты, значит, гражданский муж?
— Разве не похож?
— Нет, на мужа ты не тянешь… Я тебя слишком сильно люблю.
— Знаешь, почему с некоторыми мужчинами так легко, а с некоторыми вообще никак? Вот с тобой, например, легко, — не давала покоя Павлу Фортуна.
— Спасибо, почему же?
— Ты не ассоциируешь женщину ни с кухней, ни со спальней. И не пытаешься ее туда встроить. Женщине очень важно, чтобы ценили ее красоту.
— Да, женщине очень важно быть красивой, но еще важнее об этом слышать.
Мы должны были встретиться на набережной. В кармане Лучаны завибрировал телефон:
— Ты где? — опустил я приветствие.
— Я уже близко. А ты чем занимаешься?
— Люблю.
— И все?