Геенна огненная

Гюисманс Жорис-Карл

После этого он решил, что выжал все возможное из искусства забойщика скота, и гордо заявил: «На всей планете не найдется человека, который осмелился бы замахнуться на то, что сделал я!»

Избранным душам открывается райское блаженство царства Добра и Любви, но обитель Зла скрыта от глаз человека. Путь насилия и убийств был пройден маршалом до конца. Он задумывал новые преступления, изобретал новые медленные пытки, но его воображение уже стало иссякать, он и так превзошел масштабы фантазии, отпущенной человеку. Он вдруг оказался перед пустотой и, задыхаясь, признал правоту сатанистов, утверждавших, что лукавый часто обманывает

людей, добивающихся его внимания.

Он стоял на последней ступени, и дальше пути не было. Тогда он попытался двинуться назад, и тут угрызения совести подстерегли его, обступили со всех сторон и принялись терзать его, не давая передышки.

По ночам ему являлись призраки, и он каялся, выл, словно смертельно раненное животное. Он в одиночестве метался по замку, плакал, бросался на колени, клялся, что готов нести какую угодно епитимью, обещал Богу, что посвятит себя благотворительности. Он выстроил в Машекуле коллегиальную церковь и посвятил ее невинноубиенным, поговаривал о том, что уйдет в монастырь, собирался отправиться пешком в Иерусалим.

Он был порывист, склонен к экзальтации, и мысли вихрем проносились у него в голове, противоречили друг другу, наползали одна на другую, таяли, снова проступали, откладывая свой отпечаток на общий ход внутренней борьбы. Вдруг, невзирая на тоску и уныние, он кинулся в разгул, впал в такое бешенство, что набросился на ребенка, которого ему привели, вырвал ему глаза, погрузил пальцы в сочившуюся белую жидкость, затем схватил палку с шипами и ударил его по голове с такой силой, что расколол ему череп.

И когда брызнула кровь, он, созерцая размозженную голову, заскрипел зубами и захохотал. Словно затравленное животное, он скрылся в лесу, а его сообщники мыли пол, избавлялись от трупа и тряпья.

Он рыскал по лесам, окружавшим Тиффог, в дремучей густой черноте, которая до сих пор таится в глубине Бретани.

Сотрясаясь от рыданий, он блуждал по лесу, отгоняя от себя призраков, и внезапно заметил, сколь непристойно выглядят старые деревья.

Казалось, природа перерождается в его присутствии, приобретает порочность, впервые он задумался о вечной похоти лесов, разглядел в высоких деревьях души сыновей Вакха и Венеры.

Ему почудилось, что вокруг него живые существа. Они стоят, наклонив голову, уткнувшись в пышную шевелюру своих корней, выбросив ноги в воздух, раскорячив их, двоятся, уменьшаются в размерах по мере удаления от ствола. Между их ног прорастают другие ветки, и непристойно-блудливые цепочки поднимаются к вершине, которая, словно фаллос, скрывается под юбкой листвы или, если посмотреть в обратном направлении, прорастает из зеленой гривы и утыкается в бархатистый живот земли.

На него наплывали страшные образы. Он опять видел перед собой кожу убитых мальчиков, белую, словно пергамент, она светилась в бледных гладких стволах высоких буков, грубая эпидерма нищих-попрошаек обернулась черной шероховатой корой дубов. Под вилами веток зияли отверстия, лохмотья коры образовывали узлы вокруг овальных ран, щели в морщинах складок, похожие на выводные каналы, исходящие из глубины живого организма. Вглядевшись в согнутые руки ветвей, он различил впадины, подмышки в завитках серого лишайника, деформирующие ствол, с длинными расходящимися краями, поросшие рыжими бархатистыми пучками и мхом.

Все вызывало у него непристойные ассоциации, земля, небесный свод изобиловали

двусмысленными формами и символами. Облака надувались, как груди, раскачивались, словно бедра, опадая, походили на тощий круп, округлялись, будто плодоносящие бурдюки, тая, превращались в вытянутые ребристые молоки. Они гармонично сочетались с мрачным разгулом деревьев, этим нагромождением гигантских и карликовых ягодиц, с бесчисленными заветными женскими треугольниками, резко прочерченными линиями буквы V, ртами Содома, косыми вершинами, влажными корнями. Но и этот тошнотворный пейзаж вдруг изменился. Теперь Жиль лицезрел злокачественные наросты, язвы, продольные раны, бугры, червоточины, жуткие пробоины. Он находился в лепрозории, в венерической больнице для деревьев, посередине которой, на повороте, торчал красноватый бук.

Его пурпурные листья осыпались, образуя кровавые подтеки. Он чувствовал, как в нем закипает бешенство, ему грезилось, что где-то под корой прячется лесная нимфа, он хотел впиться в тело языческой богини, убить эту дриаду, надругаться над ней, здесь, в этих местах, неподвластных человеческим страстям.

Он позавидовал дровосекам, которые могут убить, растерзать эти деревья, в исступлении он что-то выкрикивал, выжидал, вслушивался в шорохи, лес отвечал на его призывы гулким уханьем ветра. Вконец обессиленный, он заплакал и побрел назад, вернулся в замок и рухнул на кровать.

Но и во сне призраки толпились вокруг него. Похотливые движения веток, уродливые объятия лесных существ, рваные, расползающиеся раны, бесстыдно приоткрытые заросли исчезли, умолкли рыдания листвы, которую нещадно стегал ветер, белые нарывы облаков растворились в сером небе, и во внезапно наступившей тишине перед ним явились инкубы и суккубы.

Тела растерзанных им жертв, превращенные в пепел, устилающие глубокие рвы, вновь обрели целостность. Со всех сторон его атаковали злые ларвы. Он отбивался, захлебывался в крови, сполз с постели и, встав на четвереньки, приблизился, подобно волку, к распятию и вцепился зубами в подножие Христа.

И тут все в нем перевернулось. Он содрогнулся перед искаженным лицом Христа, который смотрел на него с распятия. Он взмолился о пощаде, рыдания сотрясали его тело, силы покинули его, и он мог только едва слышно стонать, и тогда он с ужасом различил в своем плаче слезные голоса убитых детей, которые звали матерей и просили о помощи.

Дюрталь, очнувшись от привидевшихся ему сцен, захлопнул тетрадь с записями. Он пожал плечами, подумав, что все его душевные метания из-за какой-то женщины просто смешны, потому что речь идет всего-навсего о банальном грехе, вполне в духе буржуа.

XII

«Нужно как-то объяснить мой визит, — думал Дюрталь, направляясь на улицу Банё. — Уже несколько месяцев я не появлялся у Шантелува, и его, наверное, удивит мой неожиданный приход. Впрочем, повод найти легко. Если он окажется дома, что маловероятно, потому что зачем тогда было назначать мне это свидание? Да, в таком случае я скажу ему, что узнал от де Герми о его приступе подагры и решил зайти осведомиться о его здоровье».

Он вошел в дом, где жил Шантелув, и поднялся по лестнице. Это была очень старая лестница, с железными перилами, широкими ступеньками из красных кирпичиков, отделанных по краям деревом. Ее освещали благородные лампы, увенчанные шлемами из зеленой материи.