Гегель. Биография
Шрифт:
Едва устроившись в Берлине, он припоминает недавнее отрешение от должности профессора Ветте, передачу в суд дела одного из его юных друзей, Асвериуса, придирки цензуры и широкую практику судебного преследования за «выражение мнений» (d'elit d’opinion). Он пишет Крейцеру: «То, что все это, впрочем, мало способствует умиротворению умов, вполне очевидно, и Вам тоже. Мне скоро пятьдесят лет, из них тридцать пришлись на смутные времена чередования страхов и надежд, и я надеялся, что со страхами и надеждами покончено. А теперь приходится свидетельствовать, что все это продолжается; и в часы дурного настроения мне даже кажется, что дела идут все хуже» (С2195).
Но для кого, все-таки, дела идут все хуже? Для Меттерниха? Для короля Пруссии?
В 1821 г. в письме Нитхаммеру он приводит иные причины для грусти и вместе с тем уточняет личную позицию по отношению к происходящему, так, как он себе его представляет: «Вы знаете, что я, с одной стороны, человек беспокойный, а с другой — люблю покой; мне не доставляет никакого особенного удовольствия стеречь всякий год грозовые тучи на горизонте, хотя я и могу быть уверен, что на меня упадет самое большее несколько дождевых капель. Но Вы знаете также, что пребывание в центре событий имеет свои преимущества: лучше понимаешь, что делается просто ради того, чтобы создать видимость дел, а также обретаешь большую уверенность в себе и своем положении» (С2 238 mod)…
Несомненно, Нитхаммер хорошо понимал, о чем идет речь. Разве коснулись бы Гегеля политические «грозы», будь он, в самом деле, философом «прусского абсолютизма»? Почему ему приходится опасаться «нескольких капель», которые могут на него упасть? Откуда он знает, что все ограничится минимальными неудобствами? Значит ли это, что кто-то его информирует о том, какие меры, осуществляемые королем, правительством, правосудием, полицией не следует принимать всерьез? Но в самом ли деле находился Гегель «в центре событий»? Намеки весьма туманные.
В действительности Гегелю не удалось избежать кое- каких серьезных неприятностей, скорее все-таки ливня, нежели нескольких дождевых капель, вызванного чуть ли не им самим себе на голову — и это как раз составляет самую интересную и поучительную сторону жизни в Берлине.
Находясь, как ему казалось, «в центре событий» он, по- видимому, не оказывал на указанные события никакого влияния. Не заблуждался ли он относительно значения и достоверности получаемых сведений? Каждодневная политическая жизнь, проявление религиозных чувств, культурные события настолько превратно истолковывались властями, были подчинены настолько произвольным решениям, что от предсказаний того, что ждет страну, воздерживались даже высокопоставленные лица.
С течением времени и по мере того как естественный и искусственный туман над гегелевской философией понемногу расходился, Гегель все чаще становился объектом критики и мишенью для многочисленных и жестоких атак. Чувствуя надвигающуюся опасность, он защищался, отстаивал свое дело перед лицом обоснованных или клеветнических обвинений, ожесточенно полемизировал с остервенелым и злобным противником.
Дело дошло до того, что он, охваченный яростью, подумывал, не покинуть ли ему Берлин.
Зимой 1825–1826 гг. он подвергся нападкам со стороны викария католического собора Св. Ядвиги. В пакте о Священном союзе оговаривалось, что во входящих в него государствах три главные христианские конфессии (католицизм, протестантизм, православие) обязуются поддерживать друг друга. Власти не допускали никакой взаимной недоброжелательности.
И вот, в одной из своих лекций по философии религии Гегель довольно грубо посмеялся над католической концепцией Евхаристии. Присутствовавший на лекции с целью проверки ее содержания викарий был шокирован нападками и тотчас подал жалобу министру по делам религий Альтенштейну. Тот, через Йоханнеса Шульце, потребовал от Гегеля письменных объяснений.
В глубине души и при случае в конфиденциальных беседах Альтенштейн и
Уступка со стороны Гегеля была бы позорной сдачей. В своем безоглядном идеализме он наделял идеи, независимо истинные или ложные, статусом полновесных действующих сил истории. С другой стороны, религиозные вопросы казались ему наиважнейшими. В результате в лекциях по философии религии размежевание католицизма с лютеранством проводилось по линии различного понимания Евхаристии. Ему казалось, что великие исторические конфликты, включая войны, возникают из-за столкновения чувств или идей. Исходя из этого, католицизм и разные протестантские конфессии, отделившись друг от друга, разошлись в понимании смысла и назначения гостии и именно поэтому затеяли между собой войну. Отсюда берут начало разделы государств, династические разбирательства, войны… В отношении истинности лютеранского понимания гостии Гегель не мог идти на компромиссы, разрушавшие целостность его философии. Альтенштейн, несомненно, знал и относился с душевным одобрением к этой точке зрения гегелевского учения, будучи противником католицизма, он в первую очередь интересовался тем, что считал национальными и политическими последствиями различия религий.
Гегель вышел победителем из стычки. И воспользовался плодами своей победы. Как сообщает Гайм, Гегель, на которого викарий смотрел в упор и с угрожающим видом, заметил ему: «Вы мне совсем не нравитесь, когда смотрите на меня так». Викарию пришлось покинуть аудиторию под [неодобрительный] топот студентов (С3 372).
Гегель наверняка знал, что в связи с этой историей ему ничто не угрожает, и, кроме того, непосредственность его реакции снискала ему большую популярность среди студентов. Не выставляя себя героем, он засвидетельствовал твердость убеждений, и каких убеждений! Речь шла о государственной религии Пруссии, рисковавшей раствориться в зыбком «христианстве вообще» во времена, когда для большинства его слушателей главным вопросом была связанная с либеральными веяниями проблема прусского единства, залога немецкого единства в принципе.
На дворе стоял 1827 год. Многим жителям Пруссии не было никакого дела до природы Евхаристии, в которую они не очень верили, и ничего не смыслили в тонких метафизических дистинкциях, проводимых на сей счет Гегелем. Они были привязаны к лютеранству по традиционным социальным, национальным, политическим мотивам. Они наверняка подозревали, что нападающие в тех обстоятельствах на католицизм вредят этим другим христианским конфессиям, и уж во всяком случае идеологическому обеспечению Священного союза. Гегелевское учение навлекает на себя множество обвинений в ереси, пантеизме, и даже атеизме. Времена Лютера ушли в прошлое, но все, сколько ни было в Пруссии страждущих душ, обманутых патриотов, пламенных националистов — все они не могли не радоваться поражению викария Святой Ядвиги. Протестующие, недо — вольные выиграли сражение — `a la Клошмерль — и только такие они и выигрывали.
Итак, для Гегеля история ограничилась выпадением «нескольких капель дождя», разрешившись в его пользу.
Но она стала поводом оценить боеготовность врагов, уязвимость собственной позиции, необходимость защитных мер. А если бы Альтенштейн уже не был министром образования? И если бы король вмешался в спор и выступил на стороне требований Священного союза? Разве не достаточно было бы жалобы викария, чтобы привести в действие государственную машину и обязать профессора, ректора Берлинского университета, представлять отчеты о доктринальном содержании своих лекций? Пришлось бы доказывать, что он не думает ничего плохого о Пресуществлении. Впору смеяться, хорошо — задним числом. Но ведь речь идет о карьере, о том, оставят в должности или уволят мелкого служащего.