Геи и гейши
Шрифт:
— Понял.
— Мы и так невеликие ангелы, но все-таки без рогов и когтей. А вот как только тебе четырнадцать летом исполнится… Понимаешь, что это?
— Начало эры уголовной ответственности, — кивнул он.
— Вот-вот. В иной разряд попадаешь, — подтвердила Зенобия. — Жить-то, как прежде, не сможешь. И вообще — как ни сиди мышью в щелке и тараканом в запечке, а выкурят и тогда сполна сквитаются.
— Не найдут. Профиль сменю, фас тоже. Да, а почему вы меня предупреждаете? Вы же сцапать меня хотели попервоначалу. Или нет?
— Одним срамом другой не покрывают, — сердито
— Тогда спасибо. И, знаете, сеньора Зено… Пойдемте ко мне. Разговор есть, правда.
— К тебе нельзя: не знаю я, где тебя искать, — и не надо. Хватит и того, что писаку этого пустил. В нашу контору нельзя тоже. А вот ко мне домой пока можно.
Она знала, что говорила. Квартира, которую она за гроши снимала в дополнение к своей официальной, была «чистой» в том самом, им обоим необходимом смысле: зато во всех прочих — грязноватая, захламленная, а уж обставлена явно с чужого плеча. Никто ее не знал, а отследить пока ленились — сотрудник ведь еще не преступник.
— Кофе будешь? — задала она дежурный вопрос. На кухне было слегка порасчищено — любимое, что ни говори, место. При нынешнем дефиците времени где готовишь, там и ешь, где питаешься, там и за книгу берешься, а с иной книгой в руках самое милое дело — поскорее заснуть.
— Что вы, я еще маленький. Говорят, кое-какие извращенцы пьют его с молоком или сливками, только я с детства какао пью, оно полезнее. А вы разве не любите? Вон на полке начатая банка. Один мой приятель меня выучил делать классный шоколад — с корицей, гвоздикой и щепоткой соли. Хотите, сварю?
— Вот пойло, наверное.
— Нет, без дураков! Читали у писателя Уэллса роман «Пища богов»? По-гречески пища богов — это теобром, а теобром значит как раз какао в бобах. И если давать детям пить теобром с грудного возраста, то вырастет из нас новая раса гигантов.
— Ну, все на свете перепутал.
Олька сделал обиженную паузу, но почти тут же продолжил с оттенком мечтательности в голосе:
— Наши предки ведь и были гиганты. Смотрите: легенды об атлантах и лемурах, об Адаме и Еве в исламском раю… Гигантизм плоти есть символ величия духа.
Последняя фраза прозвучала бы совсем по-взрослому, если бы Оливер не скорчил рожу.
— Я вот какао пил с тех пор, как себя помню.
— То-то и заметно, — отозвалась она саркастически.
Но неугомонный отрок уже что-то сыпал в кастрюльку, молол в пыль на армянской ручной мельничке, растирал в пальцах, нюхал и, наконец, собравши вместе, залил кипятком и поставил на открытый газовый огонь. При этом он напевал на мотив известной детской песенки следующие удивительные слова:
«Разродилися стихом
Тридцать три коровы:
Пейте, детки, теобром —
Будете здоровы!»
Вышло у него, и в самом деле, нечто непревзойденное по цвету, вкусу и аромату: пены вздыбилась целая шапка.
— Так ты зачем меня приглашал? — сказала она, выпив три четверти кастрюльки и заметно тем умягчившись. — Сообщить, куда собрался податься? Этого мне не нужно. Хоть в шайку «крутых».
Олька покачал головой:
—
— Угу. Насчет последнего ручаюсь, — сказала Зенобия, которая как следует читала у Диккенса только эту одноименную повесть. — Профессии у тебя ведь нет никакой?
— А у вас в тринадцать лет какая была? Выпускной класс музыкальной школы?
— Нет, тогда я уже с фортепьяном расквиталась и ушла в школу верховой езды, — ответила Зенобия. — Дзюдо стала заниматься. Стихи еще сочиняла — в год по чайной ложке.
— Надо же! Так начать — и так кончить.
— А это еще не конец, — она поглядела на мальчика с некоторым лукавством.
— У меня — тем более: вся жизнь моя одно сплошное начало, — отозвался он. — Сказать секрет? Есть у меня профессия. Семейное ремесло, ужасно традиционное и одетое пылью веков. Только нельзя назвать, какое: счастье спугнешь.
— Помочь не требуется? Пока в самых верхах, знаешь, не спохватились. Поговорю кое с кем, квартиру выдадим из спецфонда для выпускников детских домов. Твой хитрый подвальчик туда перевезем. В другой город, конечно. Знаешь, это даже лучше всего — тогда ты из нашей компетенции прямым ходом уплываешь. А принимать меры не надо — значит, и мстить будет не с руки.
— Теобромическая логика. Вы чувствуете, Зено?
— Это что я добренькая? А-а. И ты поплывешь, и я уже плыву с твоего шоколада. Ты чего туда втер и намешал, прохвост малолетний?
— Ничего дурного, правда-правда. Это вы сама перенервничали, а теперь отходите.
— Но о квартире я со-о-бражаю туго, — ответила она, чуть притормаживая на отдельных слогах, но в целом куда более плавно и ритмично, чем обыкновенно говорят люди. — Пропишем в соседнем населенном пункте — и с концами… то есть без таких концов, что цепляются. А с пропиской и работу себе отыщешь. Не в подземелье же твоем тебя регистрировать?
— Э, нет. Еще не было человека на земле, который бы меня прикнопил к определенному месту на карте родины. Не той мы породы.
— Знаю я, из какой, — в голове Зенобии кружилась метель, а, может быть, звезды водили бесконечный хоровод. — Только слова на язык не идут. Расскажи ты вместо меня, ладно?
И он стал по-своему перелагать притчу, которая и в самом деле была ему до боли знакома. Начал он так:
— Разумеется, все мы родом из детского дома, кроме тех, кто родом из детского сада. Что до меня, то такое дитятко таких родителей в самый раз кое-кому показалось упихнуть на казенную кормежку и о нем позабыть. Нет, то не сами мои родители такое сообразили, а те, кто над ними гласно и негласно надзирал. Ах, да вы что, совсем молоденькая и не знали, что это бывает сплошь да рядом? И что мои папа и мама прекраснейшим образом были тогда живы, тоже не знали, да? Ну конечно: ваши братцы и сестрицы по полицейской форме наивны, как груднички, и вообще не подозревают, что таких детей, как я, любят не только дальние родственники, но и ближние и ближайшие. Да что там — родственники! Целый клан. Семья. Но о том как-нибудь в другой раз.