Геи и гейши

Мудрая Татьяна

— Неплоха твоя история, — сказала ей Аруана. — Садись-ка, моя воительница, за тот большой стол. Как там зовут тебя, Ибиза или Зено? Глотни-ка своего любимого теоброму, авось определишься. Какао одно может насытить человека, если варить его по всем правилам, — так, кажется, говорил на этот счет Джером Клапка Джером. Авось и фантазия твоя не еще единожды взыграет.

И Аруана, и сама стрельчиха претерпели очередную метаморфозу: пожилая дама подобралась, точно борзая, лицо сделалось худощавым — щеки впали, нос загнулся чуть более. Фигуру и голову ее гостьи окутали шали и вуали довольно фантастического вида, которые перепутывались, наслаивались друг на друга, истончались, выказывая и одновременно пряча удлиненные, гладкие формы. Посреди этого буйства темнели как бы две парные темные ягоды, а вверху горели

глаза да пунцовый рот манил, как орхидея, — рот, целованный верховным магом по имени Оливер.

В знаке Водолея

Имя — ДАЛАН

Время — между январем и февралем

Сакральный знак — Скала

Афродизиак — полынь

Цветок — лаванда

Наркотик — ежевика

Изречение:

«Я буду странствовать именем Бога

В обличье оленя, в обличье коня,

В обличье змея, в обличье короля».

Гаэльская поэма в переложении Роберта Грейвза

Перед самим же Оливером в это время простирались пологие холмы, выцветающие под вечным солнцем долины и разломы старых гор — перекрученные, искрошившиеся, ставшие дыбом слои. Патетически обнажены были хребты, мускулы и связки этой земли, дальний кряж вздымался каменной гривой, и оттого казалось, что когда-то, еще до сотворения нашего мира, пал здесь оземь древний дракон, проломив своей тяжестью землю; шкура истлела в клочья, кости сокрушились, и печаль крови его пропитала собой скалу, проникла в источники.

Дракон был, однако, живуч — нетерпеливыми глотками пил он воду близкого моря, но не мог выпить всю, только натягивал на себя ее покрывало; другой, глубинный морской дракон сразу же оттягивал волну назад к себе.

«А, может быть, все наоборот: не он упал — земля эта некогда вздыбилась в напрасном усилии взлететь и застыла. Кобылица, единорог, пегас, крылатый змей — всё, что тебе угодно, можешь ты узреть в застывшем кипении этих форм», — подумал путник.

Но хотел ли он, ожидал ли увидеть в картинном хаосе порядок, посреди живописной дикости — архитектурную строгость?

Здесь, между морем и горами, стоял дом. Первое, что бросилось в глаза, — удивительная башня, половина рассеченного скалой восьмигранника, вылущенного из камня или приникшего к ней, погруженного в нее, как прибрежный Змей. Основание ее омывалось тяжелыми волнами. В башне чувствовался порядок, но ближе к скале этот порядок исчезал, растекался скопищем всевозможных пристроек, кубических объемов, протяженных галерей. За горами и домом, как бы устав от борений, пытающихся придать ей форму — или стереть ее совсем и создать заново, — земля легла ровной полынной степью. Туда смотрели высокие, вытянутые кверху окна башни, полукруглое навершие увенчало каждое из них, а дикий виноград затянул завесой.

Внизу же, как в древней Иудее, где винной лозе был присвоен статус дерева, ее священная поросль имела могучий ствол, ветви же, снизу подпертые шестами, образовали арки. Сами ветки уже сбросили почти всю буро-красную листву, зато, опираясь на них, ползла и поднималась к неяркому солнцу миниатюрная копия винограда — искрасна-черная ежевика, что провялилась, несобранная летом, и сама стала как изюм. Лоза переплелась тут с шипами, сок легко мог смешаться с кровью.

Предвестие весны в этих краях было похоже на сухую, уравновешенную осень. Козы, местные сатиры и сатирессы, обитавшие в этой земле еще с овидиевых времен, бродили вокруг дома, пощипывая привядшую на корню, но еще — или уже — зеленую траву, и слушали флейту-дудук, на которой играл хозяин дома и виноградника. Пел он о старинных метаморфозах и о совсем свежих ранах, скорбях и печалях, и рыдала его флейта надрывным человеческим голосом, вспоминая об извечном проклятии Каина, из-за которого издевкой и позором оборачиваются для человека все величавые начинания его. А путник слушал, будто в его жизни не было ничего иного, кроме этой тоскливой мелодии, и коз, и пурпурно-зеленой листвы, и бледного стекловидного неба, на которое художник навел тонкой барсучьей кистью вечернюю зарю. У ног их сидела благородная белоснежная псица, знакомая путнику по иным его похождениям, и тоже молчала и слушала.

— Был у меня

друг, — внезапно заговорил хозяин, — в честь его названа моя дуда своим именем.

Его собственное имя, как догадывался пришлец, было Гоаннек, а, может быть, Далан; потому что был он морским божеством или его воплощением. Это он зародил в этих землях жизнь своей игрой; но море всегда было единственной стихией, в которой он ощущал себя самим собой.

Наконец, Далан отложил флейту, выпрямился и встал. Тяжелое, коренастое тело облегала грубая хламида кустарного холста с такой же опояской; она еле достигала колен, штанов или чего-то подобного под ней не усматривалось. Буйные рыжеватые кудри придавливал раскидистый венок из местной полыни, похожий на жгут сапожного мастера; однако сам хозяин был царственно бос. Зеленые, как прибрежная вода, глаза пристально уставились на гостя.

— Дом, подобный моему, — заговорил Далан с элементом некоторой внезапности, — должен расти не по идеальному плану, спущенному на нас верховным архитектором, а как хочется ему самому; по тем внутренним законам, что записаны в нем изначально, и по логике его собственной жизни. Логику задаем ему мы, его жители, но закон диктует моя башня, эта половина сот и ячейка Вавилонской Библиотеки. Две логики, два закона, две певучих архитектурных темы, сплетаясь, создают нечто куда более сложное, чем спонтанное стремление любой биологической жизни размножиться по своему образу и подобию. И как Вавилонская Лотерея, которая воплощает игру жизни в смерти и смерти в жизни, дом мой двоякосмыслен: он неподвижен, как гора, от которой отделился, но растет он на скрещении дорог, будучи построен вопреки обычаю тех, кто боится жить растворенным на все стороны света, чтобы его не украла смерть. Войди же в эту дверь, странник: обитать здесь — всё равно, что находиться в пути.

Над входом в башню было высечено двустишие:

«Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом открыт навстречу всех дорог».

Когда Оливер и Далан исполнили начертанное и вошли, они обнаружили внутри все восемь полных граней: окна, выходящие на внешнюю сторону, были холодны и прозрачны, изображение в них двоилось, как в оптическом горном хрустале, а те стекла, что должны были быть, по идее, обращены в глухую скалу, пропускали сквозь свои витражи — лиловые, пурпурные, изумрудные, цвета янтаря и меда — неожиданный, чудесный, теплый свет, мгновенно исцеляющий болезни духа и плоти. Еще были там книги по всем стенам до самого потолка, что заполняли все промежутки между оконных проемов и уходили в глубину примыкающих к башне помещений; тончайшие гравюры и акварели, дубовые лесенки, что вели на галерею, опоясывающую стеллажи и стекла ровно посередине, и в купол, венчающий башню матовой стеклянной шапкой. На одной из стен таинственно улыбался горельеф шумерской или египетской царевны. В углу стоял шахматный столик с насиком, умной восточной игрой. Посреди же залы утвердился стол дубовый, на котором стоял графин с жидким рубином персидских поэтов и два чеканных серебряных бокала.

— Садись напротив и выпей моего вина — оно из ежевики, но, право, не хуже того, что так любили Хафиз и Хайям, и того, что получается из утомленных солнцем гроздий, идущих на херес и токай. Здесь, промеж гор и соленой воды, круглый год стоит сухое тепло, и виноград бродит, неподвижно вися на ветке, пока оседает на нем пряный, чуть солоноватый налет; эту свою способность дарит он и ягоде, что у первых христиан символически его заменяла.

— А теперь скажи, кто поставил тебя на дорогу, что привела тебя ко мне, Оливер? — спросил хозяин, когда выпито было всё вино и все приличные случаю слова были произнесены. — Подобное вырастает обыкновенно изо всей жизни, как ее итог.

— Я бы мог буквально передать тебе сеть событий, вытканную из интриг и авантюр, скрещения клинков и стеснения объятий, сплетения рук прекраснейших женщин с моими руками и сплетения моей судьбы с иной кармой — но она будет не вполне достоверна, потому что сквозь шальную пену дней лишь смутно проглядывает чистая вода того смысла, который имеют события, и закона, что ими всеми управляет и равняет в строку. К тому же я не могу не присочинить даже невольно. Нет, лучше поведаю я тебе притчу, которую я сложил под конец моей тамошней жизни.