Геи и гейши
Шрифт:
Мы принимали на себя различные обличья и вели себя в соответствии с ними. Мы убеждались, что у торговца или государственного деятеля иной взгляд на игры, чем у дервиша, — они жаждали быстрой победы и выгоды и получали ее, зато дервиш мог играть дольше и в конечном счете неизменно оказывался в выигрыше. Но все-таки ни один получаемый нами в играх ответ не сходился с напечатанным в конце задачника. Ни один баланс не сходился и двух раз подряд. Как такое могло быть? Чем должны были мы руководствоваться в аморфности правил и законов?
Игра в любовь, игра в смерть, игра в справедливость и праведность…
Эти игры исчерпали мне тело и душу: компьютерный гашишин электронного Аламута — я хочу стряхнуть с себя наваждение и трезвым взглядом оценить мир. Я желаю определенности. Я не хочу заблуждаться
— Ну, это же не твоя история и тем более не миф и притча, — разочарованно сказал Мариана. — История состоит из голых фактов, миф — из фактов разукрашенных, а у тебя рефлексия чистой воды. Пока я не знаю даже, как оценить твою пресловутую Школу и твою науку. Начни-ка сначала — ну, не совсем, — и попробуй глубже вдаться в подробности. То, что вам показывали, было такое же, как увиденное тобой здесь, или лучше? Хуже?
— Я, кажется, уже говорил, что не знаю. Все там имело свой цвет, вкус, запах и даже для прикосновений давало более богатую пищу, чем наше обычное бытие. Та бледная реальность, что была дана в пяти наших чувствах, казалась по сравнению с ней даже не обманом и мороком, но, скорее, весьма простой и грубой системой произвольно выбранных знаков, скрывающей под собой начальный мир нашей игры, структуру куда более сложную и менее приемлемую; а за исходными символами игры открывалось сразу несколько богатейших узоров, насыщенных смыслом, и они перекрывали друг друга так, что казалось почти невозможным выпутаться из их пределов. Всё, что можно было помыслить или ощутить, сразу же совпадало с уже бывшим в начертаниях. Однако мы все мечтали уйти сквозь них, провалиться…
— Куда? — быстро спросил Мариана. — Ты уже упомянул о женской бездне, глубине порождающего лона. Там было нечто, почти сходное с тем хаосом или космосом, который прятался от вас за игрой, и вы угадывали его по тому сладкому, парализующему ужасу, который испытывали? Но стоит преодолеть апатию и страх — и навстречу бьют нестерпимый свет и радость такой силы, что могут убить?
— Ты сказал. Ты — знаешь, — мрачно ответил Арслан. — Я — нет. Из трезвения нашего вне сетей мы уходили в обычные сны усталости, сходные с виденным в зеркалах так же точно, как илистое дно водоема похоже на его прохладную гладь с цветами, ряской, тростником и всем многообразием его мелкой жизни. Часто нам являлись улицы, с обеих сторон огороженные дощатыми заборами из широких неструганых плах: в щели и дыры от сучков ничто не выглядывало, тупики никогда не открывались калиткой, и редким, неповторимым счастьем было выйти на открытую поляну. Путаные переходы и лестницы внутри зданий, часто без перил, крашенные в бурый цвет помещения, которые все время изменялись — выйдя из них по лестнице вниз, нельзя было вернуться назад по лестнице, ведущей вверх. Скользкие полы и незавершенные конструкции. Иногда достигаешь того, к чему стремился, но это рассыпается или отцветает в твоих руках, краски блекнут, красота увядает. А выходя из этого вязкого тумана, вечно попадаешь в новый сон, еще тягомотнее, он обволакивает собой новое сновидение, и так до бесконечности; и переходя из оболочки в оболочку, из пелены в пелену, ты, наконец попадая в явь, убеждаешься лишь в полнейшей неотличимости ее от сна.
— Это всё были ложь и майя, — сказал Мариана, — и ты сам знал это. Какой смысл для нас обоих в подобных россказнях? Своими ниспадающими лестницами и сужающимися в конце улицами ты следовал по окраине большого страха. Но страх — это, по крайней мере, что-то всамделишное, а ты, судя по всему, человек отважный.
— Да, но не в своих, а в наведенных снах, — возразил Арслан. — Видишь ли, от созерцания сетей рождались как бы третьи сны, не похожие ни на саму сеть, ни на отклик наших темных глубин. В них открывалось нам прекрасное. Среди моих галерей были и картинные: однако ото всех нагих тел, нарисованных или изваянных, в равной мере веяло холодом, и это он оледенил меня. Если образы зеркал действовали как приворотное зелье, то эти — как любовная остуда.
— Оттого и произошла некая недостача… ну, которую я не смог восполнить, — тихо подтвердил Мариана.
— Знаешь, я вспомнил… — продолжал гашишин после паузы. — Как-то я отыскал в Сети небольшую картинку — яркое пятнышко, которое расцвело подобно бутону,
— И, похоже, с такой силой, что ты оказался и вне пределов своего стеклопакета, — хохотнул Мариана, — или то случилось немного позже, когда подопытная мышка объявила вслух о своем судьбоносном решении? Так или иначе, тебе самой кармой было положено взбунтоваться против клетки с перегородками, куда заточили тебя ушлые экспериментаторы.
— В таких играх сражаются, убивают и гибнут сами, не зная, когда взаправду придет их час, — громко, будто опять во сне, произнес Арслан.
— Вот даже как. Подставили, что ли? Отправили рыцаря чести по виртуальным каналам во всамделишный заговор? В общем, как была у тебя в голове и на языке неописуемая чушь, так и осталась, — констатировал Мариана (однако на физиономии его было написано удовлетворение, слегка даже хищное, как у кошки, которая изловила тощенького, но вполне съедобного грызуна). — Знаешь, как говорят: поскольку мир — это клубок причин и следствий, которые без конца и начала порождают друг друга, — он стоит ни на чем. Какой смысл в том, что ты пытаешься распутать пряжу, не отыскав конца ниточки? И стоит ли эта путанка твоих усилий — не проще ли ее выбросить вон? И вообще: понять нечто возможно, только став над ним. Вот потому я и говорю — не копайся в своих личных воспоминаниях, а придумай мне сказку, присказку или притчу.
— Я не умею говорить притчами, — слегка надменно проговорил Арслан, — и играть символами. Слишком большая ответственность лежит на вопрошающем, и тот, кто покупает истину таким образом, заставляет других платить по его счету. Я за свои устремления всегда платил сам: да будут моими свидетелями эти едва затянувшиеся шрамы.
— Н-да, — покачал головой монах, — воистину сон мой сладостно распорот взглядом глаз твоих раскосых. Придется при такой оказии снова мне начать. А я, как назло, не помню ничего, подходящего к случаю.
И он затеял историю, которая получила название -
ЛЕГЕНДА О ВЕЗДЕСУЩЕМ ЛИЦЕ
Жрецы некоего храма как-то раздобыли драгоценную реликвию: покров, на котором некими как бы смолистыми следами запечатлелось лицо и очертания прекрасного юношеского тела. Согласно легенде, то был пророк и основатель их религии, которого сожгли за ересь; а следы на погребальной ткани могли быть оставлены кровью, которая перекипела на огне, но непонятным образом не обуглилась.
Чтобы сохранить реликвию, ее сложили в ларец из тяжеловесного серебра и лучших пород дерева, а потом заперли в алтаре. Только по большим праздникам открывались царские врата, и молящиеся могли благоговейно лицезреть тусклый блеск металла, матовый — дерева и, если посчастливится, приложиться губами к холодной поверхности раки.
Сколько так длилось — неизвестно, но, по словам, не очень долго. Ибо вскоре стали замечать на глухой алтарной стене странное золотисто-зеленое сияние в виде вытянутой в длину лежачей фигуры с подогнутыми коленями. Истечение света, как тотчас же догадались, имело своей основой хранимую реликвию: а следует упомянуть, что хотя излучения, равно как и ароматы, исходящие от святых предметов, неоднократно имели место быть, но эту ткань, с неизгладимыми следами крови, грязи и смертного пота, свернули насколько могли туго и вовсе не пытались соорудить из нее нечто антропоморфное.