Геи и гейши
Шрифт:
— А когда-нибудь, скажи, мы научимся делать истинную красоту, добрую, живую и нетленную? — спросил еще человек.
— Там, где нет времени с его пагубой, вы уже научились; в витках его — вы только учитесь, и чем ближе к главной оси, чем короче размахи маятника, тем совершеннее у вас получается и тем больше слоев драгоценной камеди вы накладываете на лакированный ларец мироздания. Наступит срок, когда творение исполнится.
— Я бы хотел набрать полные руки пересозданных вещей и отнести их в подарок новому миру, — произнес человек, — вдруг на этот раз получится немного удачнее. Но и тебя бросать не хочу.
— Я снова стану маленьким, — улыбнулся Змей, —
— И еще вот что, — продолжил он как бы в шутку. — Не забудь, позови меня и укрой, когда снова затрясется!
— Ты понимаешь то, что рассказал? — произнес прежний голос.
— Да, пока я говорил, я думал. Моя империя под покровом внешней красоты и благодатности таила темных драконов, и оттого они мне грезились; но тот, кто по правде и истине видит присущую миру тьму, несет на плечах светлого Змея, как святой Христофор нес на плечах Христа, — ответил Рожденный.
— Иди и смотри вниз, — приказал Голос.
И увидел Рожденный то, о чем рассказывал: мрак, и скорбь, и крушение всех созданий своей гордыни. Со смертью его рухнули китайские и берлинские стены, и народ шел на народ; распались железные скрепы и рассоединились камни и балки зданий; всё то, что строилось по его непреложному и непререкаемому плану, потеряло костяк и растеклось по лицу земли гнилой, зловонной жижей. А посреди вселенского смятения сидела его старая жена, распустив седые космы, и баюкала на руках маленькую дочь от дочери той, что была Фениксом, Орлицей и Прекраснейшей.
— Слабое и не мной рожденное дитя. Вот всё, что от меня осталось на земле, — проговорил Рожденный.
— Но разве этого мало, господин? — сказал кому-то тот прежний голос. — Он еще не понял, но ступил на путь понимания. И если он в одно и то же время и выкуплен, и не искуплен, позволь ему довершить эту работу.
Тогда другой голос, строгий и ясный, произнес:
— Войди, недостойный! На ломаный медный грош было у тебя человечности: но жаждущему суровой справедливости платит по счету Милосердие, и любившему воздает сама Любовь. Только, Рожденный-для-Жизни, запомни: ты был на земле первым из первых — тут станешь ты последним из последних у престола Любви.
— Вот теперь поистине уплачено! Счет предъявлен и закрыт! — воскликнула Аруана.
При этих словах она достала блокнот из карманчика своего накрахмаленного фартука и постучала по нему карандашом.
— А теперь занимайте свои места все: Эмайн напротив Оливера, Лорд — лицом к лицу со Стрельчихой. Хлеб уж на столе, а теперь и доброе вино отыщется.
— Которое, как и хлеб, — произведение четырех стихий, — бойко подхватил Эмайн. — Земля рождала виноград, ветер баюкал, дождь поил, солнечный свет питал и доводил до зрелости. Но как зерну надо быть убиту, чтобы прорасти пшеницей, как пшеницу надо смолоть, чтобы из муки испечь хлеб, как хлеб преломляют, чтобы все могли разделить трапезу, — так и виноград топчут в точиле, томят в погребной бочке, закупоривают в тесную бутыль, прежде чем выпустить на волю то, что во тьме стало светом и в скорбях — радостью.
— То, что убило Злую Звезду — только капля ее горечи осталась, — продолжил Балморал.
— То, что существует лишь в становлении, — добавил Лев.
— Что мертвит и живит, — сказала Марикита.
— И всем подобно хлебу, как хлеб — человеку, — подытожил Мариана.
—
Так они и сделали. И смотрели Лорд и Зенобия друг на друга с такой силой и страстью, что в перекрещивающихся лучах их менялась и заново рождалась Аруана — гибкой, как зеленый стебель, тонкой, как хорошо откованная шпага, светлее всех солнц и звонче лунного блеска.
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ
У верхнего мира своя планиметрия, совершенно иная, чем у нижнего; да и стереометрия по крайней мере пятимерная. По всему по этому доверяю я лишь поэтам и в грош не ставлю архитекторов Небесного Царства, что строят его из кирпича и камня Града Иерусалима, застывших символов и огрубевших знаков, а иногда покушаются и на действующую модель в натуральную (???) величину. Откуда нам знать, что там есть, в дальнем мире? И зачем, собственно?
Не доверяю я также географам и геометрам Царства: сновидцы эти похожи на воров, что ухватили клочок царской парчи и кроят по его образцу плащ из подручной холстины; на пьяных землемеров, что строят на гнилой бумаге подробнейшую и объемную карту, исходя из одной-единственной проекции.
Не верю утопистам и визионерам ни на полушку: человеку свойственно видеть все сущее через призму, которая преломляет лучи, через закопченное стекло, что отбрасывает от себя солнечный свет, через сквозные дыры в глазах пустого глиняного идола — и тем Големом, темными очками, граненым стаканом является сам человек со вложенным ему в мозги мировоззрением. То, что провидец приносит в нижний мир из своего озарения и просветления — истинно: однако истина подобного рода почти так же невыносима взору и невозможна без покрывала, как и ее высокий прототип. Вот и обеспечивает человек завесу сам, порой даже того не осознавая. Но не всегда эта вуаль соткана из светлых нитей…
Ведь тот свет является иногда в мрачном облике: не всё это ад, по большей части просто знак твоей ненависти, внутреннего мрака, оборотной стороны твоего солнца. Иногда таким образом постигается существо, а не сущность дьявола — ибо разве может он иметь постижимый облик? Разве тень Бога не так же бездонна, как Сам Бог — вернее, тот ангел, в облике которого Он боролся с Иаковом у брода?
Но даже если пророк видит свет — на его устах он оплотняется, то есть обрастает плотью.
Учение Христа и любой обновленный Завет — истина, но истина невыносимая. Кто может это слушать? Так восклицаем мы. В любой религии, если не побояться стать с нею лицом к лицу, видится нечто странное, как бы запланированное богохульство. Именно потому церковь — в качестве лона религии — вечно жаждет окостенить веру, возвернуть нас всех скопом в младенческое состояние, забывая при сем, что «будьте как дети» вовсе не значит «станьте прежними детками» и что в настоящих христианах голубиная кротость благополучно соседствует с жалом мудрыя змеи.
Только избранным — не за силу, не за праведность, не за разумность и не за простосердечность, а за особую зоркость и смелость души, всегда открытой незнаемому, — были доступны незамутненные родники, чистый елей речей, мгновенно вспыхивающее масло той оливы, что высится в центре мира. Масло это — для тех, кто слышал живое Слово: остальных во веки веков кормят жмыхом. И не спасет нас теперь никакое обращение к первоисточникам! Их язык — зола давно отгоревшего костра…
Нет. Всё-таки и упрямо — нет.