Геи и гейши
Шрифт:
Когда лошадка приблизилась, Шэди увидел, что в седле сидит, строго и стройно выпрямившись, нагая всадница: то был кентавр. Кожа и длинные косы наездницы были цветом как лучшее сливочное масло, лицо — белее самой проказы, очи метали синие молнии, тонкий нос крючком загнут на конце, будто у ястреба, а дикая роза губ цвела так сильно и благоуханно, что поистине превращалась в слово. По мере приближения девы становилась видна ее одежда — зеленая накидка из тонкого бархата, вытканного травами, поверх алой шелковой рубахи с широкой золотой каймой по краю. Когда порыв ветра отворачивал накидку, на широкой и плоской цепи, заменившей пояс, виднелся широкий и короткий кинжал с глубокой прорезной чашкой для защиты руки и уловления мечей противника.
Кости Шэди от страха расплавились, мясо на
— Сегодня на дворе стенание ветра и холод ночи, — сказал он, стуча зубами и трепеща всеми членами. — Зачем ты вышла из дому, к добру или худу?
— Это я стон, я — резкий ветер, я — зимняя ночь, — ответила она голосом, красота которого вызывала трепет, — я дочь этих прекрасных, благородных существ, и напрасно ты упомянул их всуе. Ибо у меня, твоей невесты, жены и матери, три ночных лица: я дева, что скрытно зачинает от мужского взгляда, я лукавая жена, приносящая своего мужа в жертву, я старая свинья, которая пожирает трупы всех мужей. У моих трех лиц — три светлые тени: я — непорочная родильница, я чистая супруга, что берет в вено от мужчины серебряную монету его земной жизни, чтобы обменять на чистое золото, я жрица жизни-в-смерти и смерти-в-жизни, которая умеет обернуть свой жезл так, что клинок меняется местами с чашей. В моей таверне, у моего огня рада я торговать с мужами по уговору и в долг, но всё же плату возьму полностью и в срок. Этот срок настал, и он — твой!
При этих словах Двенадцать последний раз встряхнули пряничную куклу, и так сильно, что Шэди едва не стукнулся о крепкий хрустальный купол небес, а когда, упавши, едва не столкнул всех их лбами, оказалось, что ввергнут он и вброшен в гигантскую, как античный амфитеатр, воронку, подобную колбе песочных часов, вывернутой наизнанку, куда неотвратимо и неумолимо уходило время — и то время поистине было его личным и частно-собственным. Он плавно и стремительно, как поросенок на коньках, заскользил по осыпающемуся песчаному склону, изрезанному пологими как бы ступенями, автоматически считая их своим подексом, но не задерживаясь ни на одной из девяти, и шелестели попутные камешки, будто огонь под котлом. А внизу, в самой горловине монструозной и инфернальной норы, сидела так плотно, что не протиснешься мимо бока, чудовищно рогатая тварь, огромная личинка муравьиного льва. В отличие от одноименной химеры, описанной Борхесом, эта тварь ни в малой мере не отличалась ослиной буридановостью и преотлично кумекала насчет пропитания.
Глянцево-черные жвалы крепким замком сомкнулись вокруг талии нашего бедняги и с плотским хрустом рассекли его на две аккуратных половинки, тем самым показав, что он уже не ничто, а нечто. Песок сомкнулся, скрыв под собой картину сего хладнокровного убийства.
Но тотчас же настоящий муравьиный лев — окуклившаяся личинка метаморфа — энергично вывинтился из песка и вышел на его поверхность. Затрепетали и раздвоились атласно-черные подкрылки, и из-под них вытянулись, расправляясь, нежные, как батист, лазурные крылья в тонкой сетке прожилок; глаза-полушария из множества граненых фасеток венчали голову царской короной. Новорожденное существо загудело, подобно органу, и круто взмыло в утренний воздух. Ничего от вялого пожирателя букашек не было в нем — то поистине была стрекоза, миниатюрный радужный дракон: впрочем, вовсе не миниатюрный, потому что эльфическое Сияющее Дитя тотчас высвободилось из покрывал, село на него так плотно, что ноги почти слились со шкурой, и начало расти вместе со своим летуном прямо на глазах, одновременно сливаясь с ним и вбираясь в него.
Вот так существо, которое по недоразумению называло себя Шэди, побывав жрецом и жертвой, личинкой и ее едой, игроком и его маской, женихом, мужем, отцом и их тенью, стало самой лучезарностью во плоти; и когда оно восседало и раскачивалось на листе лотоса, от него по кругу падало двенадцать лучей, подобных лотосовым лепесткам, в знак того, что солнечный год состоит из двенадцати месяцев. Когда же настал вечер и молодая луна, обернув свои рога книзу, излила свой кроткий свет, лепестки засверкали еще ярче, и среди них стал виден более бледный и чуть более короткий тринадцатый. То
И вот настало время дать новому существу имя; тогда Двенадцать с Арахной во главе единодушно решили, что он зовется Шайн, то есть Сияние. Шайн снова стал в круг, и его восприемники стали величать и величить его.
— Он протянул паутину между небом и землей и соединил их, — сказал Стрелец.
— И похитил небесный огонь, — сказал Козерог.
— И соединил Короля с его Шутом, — добавил Водолей.
— Слил два простых креста: из вороненой стали и чистого серебра., - в один восьмиугольный, — сказали Рыбы.
— Распялся на всю землю и за всю землю, — сказал Овен.
— И пронзен кинжалом лунным, сам себя принес он в жертву, — продекламировал Телец.
— Преломив себя, как хлеб, — прибавили Близнецы.
— И напоив мертвых из жил своих — живой водой, — добавил Рак.
— Знал — и держал в своей ладони — все виды жемчуга: розовый — любви, серый — разлуки, черный — смерти, белый — воскресения, голубой и золотой — неба и рая, — сказал Лев.
— Погиб, но был воставлен во плоти, — сказала Дева.
— Испил вина и сам в него претворился, — произнесли Весы.
— Вынес Змея на своих плечах и открыл тем самым эру Змееносца, — торжественно подытожил Скорпион. — Да будет благословенно Дитя!
— А знаете, — вдруг произнес тот, кто звался раньше монахом Марианой, под общий добродушный смех, — ведь я хотел сначала двенадцать месяцев изобразить (ну, знаете ведь сказку Маршака) и каждому придумать назначенье в кругу занятий легких и влюбленных. Создать идиллию трудов и дней, подобную той, что нашла японская невеста в двенадцати кладовых Огневого Таро, этого доброго аналога Синей Бороды. А вот что получилось! Вместо Гесиода — Овидий, на месте идиллии — фантасмагория, вместо классической ясности — комедия ошибок с переодеванием, а похороны сардельки (снова смотри картину Ф. Гойи) оборотились первым днем вселенского карнавала. Но, к счастью, форель пробила лед, хотя и он при этом слегка тронулся, господа присяжные заседатели!
— Во всем, абсолютно во всем есть как свет, так и тень, — без помех философствовала тем временем Белладонна, которая почему-то не изменилась ни капли. — Наша работа — учуять их и, учуяв, отделить одно от другого в интеллигибельной центрифуге, как молоко от сливок. И ничего не упразднять! Ведь именно такой была задумана великая земная игра для обучения робких человеческих улиток. И — внимательно различать. Ибо плох тот, кто уповает выбросить из жизни ее теневую сторону; но никуда не годен и не желающий отделить чистоту от грязи в своих делах и мыслях.
А Шайн положил свои руки на ладони женщине. Кто из присутствующих был ею — неясно, может быть, все сразу; но походило это действо на то, как храмовый чтец возлагает руки на открытую вширь книгу, благословляя ее распахнутые крылья.
— Женщина сама — книга между книг, — заговорил он, и никто никогда не слышал голоса столь вдохновенного. — И счастлив тот, кто смеет в ней читать. Женщина несет в себе знак Солнца. В ее книге тысяча историй, в том числе и те, которыми здесь обменивались: все истории и легенды мира, ибо тысяча — метафора целокупности. Но женщина украшена еще и Луной, и книга ее есть Книга Темной Ночи, движение от тьмы ко тьме, от тысячи сказок к тысяча первой. Это значит, что помимо всех историй, она включает еще одну, порождающую из себя все прочие. Но какая это история — того не знает никто: может быть, эта?