Ген мозга

Кузина Светлана Валерьевна

И тотчас прочитал мне стихи на диковинных наречиях пиран-дзопа, агуа, рдеогг-семфанг и чибча-артамбо. Потом Вилли плавно перешел на русский: «Тираннозавраам бездетен. Enter'риторию – на ключ! Бессвечен, вглядчив и колюч Явлюсь средь гула Судных сплетен». Это у него такой вычурный литературный стиль неологизмов, слов-образов-кентавров, который он назвал «муфтолингва».

Как рождаются «муфтолингвы»

– Два разных слова соединяются одним «ударным» словом, и, что гораздо важнее, – одним общеударным смыслом, – объясняет Вилли. – Наглядный пример муфтолингвы – поговорка «Долг платежем красен» звучит так: «Задолжадность возвращедростью красна». Вот одно мое ностальгическое: «Октябрятами комсомолотом по пионервам». А вот романтическое: «Далеко не всякая новорождевочка вырастает

заглядевушкой, становится головокруженщиной, доживает до неувядамы и обретает мудрость улыбабушки».

Вилли называет себя «собирателем языков». Сегодня в его «коллекции» – традиционные европейские и восточные языки, редкие и экзотические наречия, на которых говорят племена индейцев и эскимосов, а также языки, носителей которых на земном шаре не осталось, – например древнеисландские руны.

– Смешное слово «полиглот» у меня всегда ассоциировалось с «обжорой», – признается Вилли. – Впрочем, во многом это и есть не то языковое обжорство, не то лингвистическая наркомания: чем большим количеством языков овладеваешь (а если точнее – они овладевают тобой), тем дальше хочется исследовать еще неведомые тебе. Срабатывает эффект недостижимой линии горизонта.

И Вилли готов к новым шагам за горизонт. Ведь есть к чему стремиться: по оценкам специалистов, на Земле – около шести тысяч языков и диалектов. Среди них есть изолированные языки, то есть не имеющие родственных себе. Вилли их называет «изоляты», и их любит больше всего.

– Это, например, языки японских айнов, бирманских гэрулау, вьетнамских руккьюм, каталонских басков, британских пиктов, карибских гуанчи, – смакуя, перечисляет Мельников. – Не говорю уже о таких «вавилонах», как Африка, Индия или Кавказ! В моем арсенале есть немало языков, которые я освоил только для того, чтобы читать любимых поэтов в оригинале. Ведь поэзия изначально непереводима. И Артюра Рэмбо лучше читать лишь по-французски, Данте – по-итальянски, Сэй-Сёнагон – по-японски, Хайяма – на фарси. Кстати, Библию изучать хорошо на древнееврейском и греческом. Поэтому я, владея лишь 104 языками, включая пригоршню древних, сожалею только о краткости жизни.

Учит по одному языку в год!

В 1999-м, когда ему было 37 лет, он мне прочел фразы на 93 языках. Сегодня, спустя 11 лет, он пополнил свою «коллекцию» еще на одиннадцать – по языку в год! Фантастика. Особенно для большинства из нас, которые несколько лет учили один иностранный в школе, а потом еще его же в институте, и в итоге в графе «знание иностранных языков» при поступлении на работу скромно пишут: «Со словарем». Но почему одним за всю жизнь не удается заговорить на одном иноземном, а другие, как Вилли, шпарят на нескольких? В чем секрет? Изучили феномен Вилли специалисты за эти годы?

– Пытались изучать, – признается полиглот. – И нейрофизиологи, и психологи, и лингвисты, и психотерапевты, но все разводили руками. Само по себе полиглотство настолько ошарашивает людей, вызывая зачастую далеко не доброжелательную реакцию, что не всем хочется досконально разобраться в механизме самого феномена – не то дара, не то проклятия, заложником которого я стал. Ученые мне объяснили – да я и сам врач, биолог: для того, чтобы объяснить мой феномен, искать надо не то, что можно разъять скальпелем и «нашинковать» на томографе. Здесь что-то связано со структурами, которые еще нельзя взять на зуб, попробовать – изучить современным инструментарием. Может, в мозге полиглотов работает какая-то иная, пo2левая форма жизни – как электромагнитные поля, которые нельзя пощупать и увидеть. Какие-то не выясненные процессы нейрохимии. Кстати, свою память я совсем не считает феноменальной. Плохо запоминаю отчества людей, и совершенно не держатся в голове анекдоты. Правда, неплохо помню номера телефонов и очень хорошо – числа и даты исторических событий.

Но исследователи точно узнали, что послужило для Вилли трамплином в лингвоманию.

– Таких «трамплинов», которые подталкивали меня к постижению иных наречий, в моей жизни было три, – рассказывает мне Вилли. – В 4 года я стал собирать бабочек, насекомых и запоминать их латинские названия. В 13 лет родители мне раскрыли семейную тайну. Оказалось, что моя настоящая фамилия – Сторквист. На старошведском значит «мельник, на крыше мельницы которого птица свила гнездо». Мой дед, как выяснилось, был швед по национальности. Как ветеринарный врач, он был приглашен

в революционную Россию по линии Коминтерна, но попал в жернова сталинской мясорубки и сгинул в концлагерях. Отцу – специалисту по установкам измерительных приборов на космических кораблях – ничего не оставалось, как для спасения семьи сменить фамилию на Мельников. А имя по паспорту – Виталий – я сменил сам на Вилли, потому что отец хотел назвать меня Вильфредом.

Таким образом, выяснилось, что родные Вилли – многоязычны. Дед и отец знали германские языки. Бабушка была исландкой и долгое время работала ветеринаром в Монголии, свободно овладев монгольским. Мальчик загорелся узнать языки своих родственников – и они помогли. А когда отец купил радиоприемник «Океан 2003», по которому не глушили иностранные радиостанции, он стал познавать «вражеские» голоса на слух. После школы – поступил в московскую ветеринарную академию, где училось много иностранных студентов. И «качал» из них языки, просто болтая с ними на суахили, мандэ, зулушу, эве, йоруба, мванга, хтачингу, догон.

К тому времени, когда надо было идти служить в армию, Вилли уже хорошо знал с десяток языков – в советские времена очень подозрительный талант. Сослуживец доложил в особый отдел части (часть была секретная – ракетная), что Вилли – полиглот. Его тотчас допросили: «На кого работаешь?» Ответ Вилли особистов не убедил: знать столько языков мог только агент вражеских спецслужб. И 20 сентября 1984 года в личном деле Виталия Робертовича Мельникова появилась запись, что он является «шпионом иностранных разведок». Трибунал и штрафной батальон были заменены Афганистаном, куда ветеринарного врача Мельникова послали в качестве фельдшера. Дальше курсировал с караванами, вытаскивал раненых, открыл личный счет моджахедам. Но лингвомания не отпускала – за это время он овладел дари, пушту.

– А 22 ноября 1985 году я ступил на третий «трамплин», – уже с болью вспоминает Вилли. – Во время минометного обстрела разорвалась глинобитная стена и упала на наш взвод. Накрыла взрывная волна. Выжил я один. Без сознания пробыл 20 минут, клиническая смерть длилась 9 минут. Рекорд – 15 минут, после этого нейроны уже погибают. «Картинок» Моуди не видел: ни тоннелей, ни света. Мой «загробный мир» был похож на «Солярис» Станислава Лема.

Почти три года голова болела так, как будто ее выскребывали изнутри. Но потом освоение новых языков вдруг пошло еще быстрее и легче. Происходит это примерно так. Вилли внимательно смотрит на человека, говорящего на незнакомом наречии, слушает его речь, потом будто настраивается, пробуя разные регистры, и внезапно, словно приемник, «ловит волну» и выдает чистую речь без помех. Или просто начинает чувствовать его. Берет в руки книгу на незнакомом наречии и сразу начинает читать. Постигает язык, так сказать, визуально. По мере того как читает, в голове у него начинает звучать мелодия. Это означает, что мозг уже готов к работе над языком. Позднее принимается за грамматику.

Беспереводное понимание незнакомого текста

– Есть еще такой неизученный феномен, – продолжает Вилли, – беспереводное понимание незнакомого тебе текста. У меня был предшественник – Джон Эванс, сотрудник Королевского археологического общества в Лондоне, живший в конце 19 века. Он не был полиглотом. Помимо родного английского, знал только древнегреческий, древнееврейский, латынь, немного читал по-арабски и по-французски. В то время только начались великие археологические открытия, впервые были откопаны шумерские таблички, начались раскопки на окраинах Иерусалима, появились тексты на арамейском. Все это стали свозить в Британию. Эванс каталогизировал все находки. Однажды он вглядывался в одну из шумерских табличек, клинопись, – и поймал себя на том, что до него доходит смысл написанного. В блокнот он записал «перевод». А еще было более полувека до дешифровки шумерской письменности. Эванс умер незадолго до Первой мировой войны, и уже в 1960-х годах, когда многие древние тексты уже были прочитаны, его блокнотик нашли – и все были в шоке! Попадание по смыслу было 80 процентов. Сегодня я нахожусь в его ситуации: просто смотрю на незнакомый мне язык и понимаю, о чем речь. Ченеллинг – так мой феномен попытались объяснить мои американские коллеги, психоневрологи, с которыми я познакомился в 1992 году в Праге на конференции по биометрии. В кулуарах они выслушали мой рассказ и сразу поставили «диагноз»: «Ты – жертва ченеллинга».