Генерал Ермолов
Шрифт:
— Странная она, — утешал Фёдора Мажит. — А тут ещё это место... Плохое... Смерть тут повсюду — вот она и страдает.
Гасан-ага и Али обнаружили себя лишь на третью ночь. Оба приходили на ночлег под покровом темноты. Спали в одной из пустующих хибар, прямо на соломе.
И Рахим, и старуха помогали им — носили пищу и воду, обихаживали коней. Гасан-ага за услуги расплачивался серебряными монетами. Все эти открытия стали результатом нескольких ночей, проведённых без сна на ветхом дерновом настиле над коновязью.
И Гасан-ага, и Рахим, и Аймани не особенно таились. Вот только Мажит... Все ночи аккинский грамотей
Каждую ночь, перед утром, Гасан-ага являлся в Кюрк в сопровождении Али. Один раз и Аймани прибыла вместе с ними. Она ехала на белом арабском жеребце Гасана, позади седла, обвив руками стан курахского рыцаря. Остаток ночи все трое провели в хижине старой кабардинки. С рассветом, когда Гасан-ага и Али собрались покидать Кюрк, Аймани вышла проводить их. Фёдор ясно видел, как Гасан без шлема и лат, облачённый в алую черкеску и высокие сапоги, сел в седло. Она стояла рядом, держась за стремя. Он наклонился к ней, сказал что-то. Она протянула руку, тронула пальцами его лицо. Знакомый жест! Сколько раз он, Фёдор, ловил её нежные взгляды, когда она таким же движением ласкала его обветренные щёки. Сколько раз он пробуждался от нежного прикосновения её пальцев. Яд ревности брызнул в его тело через лёгкие, дуновением пропитанного смертоносной влагой ветерка диких гор. Мысли перепутались, кровь застыла в жилах, сердце то бешено колотилось, то замирало испуганной птахой.
Весь следующий день Фёдор провёл в страшных муках. Укрытый с головою пропахшим конским потом овчинным одеялом, он временами принимался стонать. Напрасно Мажит предлагал ему сначала чечевичную похлёбку, а потом аппетитно пахнущую жареную баранину. Фёдор, болезненно кривясь, отвергал пищу.
— Старуха беспокоится, — сказал Мажит под вечер. — Думает, что оспа одолела тебя. Педар-ага, позволь посмотреть, нет ли жара.
Фёдор откинул в сторону опостылевшую овчину, уставился на Мажита покрасневшими глазами.
— Ты спроси у старухи, нет ли у неё водки, — простонал он.
Мажит сидел на корточках, подпирая спиной выбеленную стену. Перед ним, на каменном, застланным цветными циновками полу, стоял узкогорлый медный кувшин.
— И правда, Педар-ага, выпей водки. Людям вашего племени такое лекарство всегда идёт на пользу. Выпей. Нет сил смотреть, как ты страдаешь попусту.
Фёдор одним духом опустошил кувшин. Питьё пахло забродившим виноградом, имело отвратительный вкус, обжигало горло. Но боль души умерилась сразу. Напряжённые мышцы расслабились. Невыносимая тоска ослабила хватку. Кровь горячей волной ударила в виски, наполнила живительным теплом застывшие руки и ноги.
— Ты уснул бы, Педар-ага, — молвил добрый Мажит. — Ведь которую уж ночь бродишь неприкаянный...
Но Фёдор не внял совету друга и в тот день, как и во все предыдущие дни, с наступлением темноты занял наблюдательный пост на ветхой кровле навеса над коновязью. Мажита и Аймани он оставил в доме Рахима крепко спящими.
Фёдор напал неожиданно. По крайней мере так мыслилось ему поначалу. Ударил Волчком наотмашь. Клинок угодил в навершие шлема, доспех упал в мокрую траву и откатился в сторону. Гасан-ага схватился за голову, обернулся. Тогда
— Говорил мой отец о вас, казаках, плохие слова, — прошипел он. — Говорил, что не воины вы и не крестьяне, а так — разбойное племя без чести и совести. Прав был почтенный Таймураз. Верно судил.
— Что ж ты замер, разбойник рыцарем именуемый? Или боишься напасть?
— Со спины на врага нападать не умею. Смотрю ему в лицо, как положено бойцу на поле брани, а ты... Да что с тебя взять, грязный пахарь! — и он вложил кинжал в ножны.
В висках Фёдора стучали тяжкие молоты, глазах стояла кровавая муть.
— Почему я не могу убить предателя?! — закричал он. — Почему ты не убиваешь меня?
Чёрные лаковые ножны Митрофании выпали из ослабевшей руки.
— Не хочу, — Гасан-ага насмешливо смотрел на него. — Не хочу, не стану убивать. Она просила за тебя. Просила помочь тебе, пахарь, добраться до Коби, отвести беду, защитить. Ярмул наградит тебя богатой казной, когда привезёшь ему жену. Тогда ты, пахарь, сможешь купить жене новый платок. Ты ведь любишь жену, пахарь? Вижу, любишь. И Аймани знает, что любишь. Скажу тебе, что взамен обещала мне милая...
— Обещала?
— Да, обещала руку отдать. Я — рыцарь, княжеский сын и женюсь на ней! Пусть она спала уж с тобой под одним плащом! Всё равно женюсь!
— Ты погубишь её...
— А ты? Что можешь дать ты, кроме бесчестия? Вам, пахарям, положена лишь одна жена.
— Она — воин, ей не пристало быть ничьей женой...
— Она будет моей!
Фёдор взмахнул шашкой. Волчьи челюсти рассекли воздух в двух пальцах от обнажённой шеи Гасана-аги. Курахский рыцарь отступил, снова вышел из-под удара.
— Маши, маши нахчийской шашечкой, пахарь. Пусть гнев выйдет из тебя вместе с потом. Может быть, тогда ты успокоишься. — Гасан-ага смеялся, хищно скаля крупные белые зубы. — Я не стану тебя убивать. Моя невеста просила меня о том. Она просила сберечь твою жизнь, урус.
Когда Мажит, разбуженный звоном стали, вышел во двор, Фёдор всё ещё гонялся за Гасаном-агой. Волчок молнией сверкал в его правой руке. Побагровевшее лицо казака покрывали бисеринки пота. Фёдор свирепо хрипел, осыпая противника площадной бранью. Гасан-ага, громко хохоча, уворачивался от разящих ударов противника. Играл с ним, подпуская совсем близко, иногда позволяя Волчку высечь из чеканного доспеха стайку голубоватых искр. Мажит пристроился на корточках, возле крыльца, ожидая конца сражения. Наконец гнев лишил Фёдора последних сил. Казак остановился, тяжко дыша, воткнул клинок в землю, опёрся на Волчка обеими руками.
— Я сочиню поэму о том, как в мою сестру влюбилось двое отважных рыцарей. О том, как сошлись они в кровавом поединке за право обладать ею. О солнечном росном утре, о прекрасной лужайке на берегу хрустального потока, полного... — радостный голос Мажита замер. Грамотей, лучезарно улыбаясь, смотрел на редкие пятна синевы в сером мареве небес, стараясь подобрать соответствующие случаю слова.
— О чуме не забудь упомянуть, грамотей, — прохрипел Фёдор. — О моровой язве, убившей всех на десятки вёрст вокруг.