Генерал Ермолов
Шрифт:
ЧАСТЬ 5
«...Удостой меня, чтобы я будил
радость там, где горе живёт...»
Слова молитвы
— Красивы горы, воздух чист, кошель мой полон золотом, любимая рядом, — говорил Гасан-ага, и ехидное эхо вторило его насмешливым словам. — Одной лишь радости не хватает моему сердцу....
— О чём изволит грустить почтеннейший? — угодливо спрашивал Рахим.
— Грущу о друге моём и соратнике — храбром Дауде.
— Славный Дауд пал в справедливых боях?
— Надеюсь, что друг мой Дауд жив и здравствует. Ловок он и весел, и любим удачей. Надеюсь, что жив... А служит он русскому царю и Ярмулу. И это есть честная служба!
Балагуря и веселясь, Гасан-ага украдкой посматривал на Фёдора. Казаку
Ещё вчера, перевалив через невысокую горную гряду, они вступили в Мамисонское ущелье. Теперь отряд двигался по живописной долине. Справа гудел и пенился Ардон. С отрогов гор к берегу реки спускались кудрявые рощи кавказского клёна и падуба, утеплённые густым подшёрстком шиповника вперемешку с ежевикой.
Слева изумрудные луга пестрели жёлтыми и розовыми цветами. На склонах паслись отары, ведомые конными пастухами в лохматых папахах и бурках. Тут и там на вершинах скальных выступов виднелись древние башни — столпообразные сооружения из серых, грубо обработанных гранитных глыб. Их зубчатые верхушки подпирали низкое, серое небо. В узких оконцах-бойницах чернел непроглядный мрак. Так двигались они от селения Згил к аулу Калак. Гасан-ага надеялся к вечеру достичь Камсхо. Сын курахского правителя не потрудился объявить себя предводителем их маленького отряда. Всё случилось само собой: Рахим и Исламбек подчинились ему беспрекословно. Мажит сразу и с видимым удовольствием признал в нём вожака. Даже Аймани неизменно предупреждала Гасана-агу, отправляясь в разведку. Теперь они путешествовали не таясь. Гасан-ага то и дело принимался петь, выводил речитативом напевы курахского нагорья, отбивал ритм, ударяя древком копья в чеканный щит. Эхо Мамисонского ущелья живо вторило ему.
Гасан-ага с Али, Аймани и Мажит — всё бы ничего, но к чему здесь Рахим с кривобоким Исламбеком? Их теперь семеро, да семеро коней, да пара верблюдов. Эка невидаль! И где только находчивый Гасан сумел добыть зверей невиданных? Зачем? А уж добром-то они навьючены так, что еле переступают. Колокольцы на их мохнатых шеях оглашают дикие луга и дебри серебряным перезвоном. Вот тебе, бабушка, и тайная миссия! Вчера только Рахим и Исламбек под предводительством отважного Али гонялись по лесу за кабанчиком с таким гиканьем и пальбой, что перебудили, наверное, всех бесов в ближайшей бездонной пропасти. А Аймани? Зачем так весело смеётся она шуткам Гасана? Зачем распустила косы и украсила головку сплетённым им веночком? Зачем хвалит и ласкает рыжего гиганта, подаренного ей курахским рыцарем? Вот как чешет она рыжую шею, вот целует между ушей молодая хозяйка своего коня! Пристало ли девице, будь она хоть трижды воин, скакать верхом на эдакой громадине? Ведь рано или поздно он её убьёт, ей-богу, убьёт! Скинет в пропасть — и вся недолга! И имя-то у коня нехорошее — Ёртен [18] . Разве хороший, добрый конь может носить такое имя? Не говоря уже о его прежнем хозяине, поганце Йовте. Как только Аймани решилась принять опасный подарок?
18
Ёртен (аланский язык) - пожар.
Гасан-ага за хорошие деньги купил у оборотистого Рахима хлипенького на вид, пугливого, но резвого конька со звучным именем Киай [19] .
— Не пожалел грошей для брата своей невесты, — толковал тоскующему Фёдору оборотистый Рахим. — Расплатился не торгуясь. Я честный человек, Педар-ага, и сразу предложил славной Аймани-ханум хороший подарок за содействие столь выгодной сделке.
— И что ханум?
— Приняла с благодарностью, а то как же!
19
Киай (язык нахчи)– пуля.
— Эх, не русские вы люди! — крикнул Фёдор, пуская Соколика галопом.
— Что не русские — то правда! — хохотал Гасан-ага.
— Твой смех, Гасан, подобен вешнему грому, —
«А со мной-то всё молчала! — в тоске думал Фёдор, приникая к шее Соколика в бешеной скачке. — Слова не вытянешь, только смотрит молча да целует».
Злые слёзы обжигали его глаза. Так мчались они, не разбирая дороги, пока день не померк и из облаков не выплыл бледный диск луны. Тогда Соклик сам перешёл на шаг, затем остановился, опустил голову долу. Фёдор скатился с седла, упал на влажную землю. Так пролежал он до серых рассветных сумерек, подставив лицо мелкой небесной мороси, не в силах подняться, чтобы расседлать и напоить коня. Он слышал тихие шаги Соколика, монотонное журчание недальнего ручейка, тоскливые уханье неясыти. Уже под утро, окоченев от ночной сырости, он поднялся, подозвал коня, разнуздал его. Снял с седла меховой плащ, накрылся им и крепко уснул.
Фёдор проснулся при ярком свете дня от звуков недальней перестрелки. Неподалёку, на плоской вершине невысокого холма, он разглядел полуразрушенную крепостную стену, несколько каменных построек с островерхими крышами. Посредине — всё та же башня с зубчатой верхушкой и бойницами. Выстрелы слышались оттуда. Фёдор и Соколик спрятались в зарослях молодых падубов. Наблюдали. Вскоре бой утих. За стеной не видно было движения, не слышно звуков. Лишь стайка падальщиков кружилась над древним капищем. Впрочем, вскоре послышался дробный топот. Группа всадников, не более десятка, все в лохматых папахах и бурках, выскочили из-за стены, унеслись прочь. Седло одной из лошадей оказалось пустым. Странно знакомой показалась Фёдору огромная кобыла мышиной масти с палевыми подпалами и развевающейся гривой.
— Снова война, Соколик, — вздыхал он, седлая друга. — Война да чума — боле ничего не найти в этих поганых горах.
Казак уж хотел было обойти капище стороной, но что-то неведомое тянуло его внутрь стен. Да и падальщики почему-то не улетали. Вороны всё кружились над древней башней. Их пронзительные крики разрушали тишину этого места, подобно звукам ружейной канонады.
— Заглянем лишь на минутку — шепнул Фёдор в чуткое ухо друга. — Сдаётся мне, что там, в башне, кто-то есть.
Огромное тело Лелебея Чуба парило в воздухе, между стропилами и ворохом прошлогодней соломы, сваленным неизвестно кем на каменный пол башни. Узкий луч, пробравшийся в башню через высокое, забранное кованой решёткой оконце, падал прямёхонько на алый лайковый сапог Чуба. Второй сапог валялся в углу, присыпанный соломенной трухой.
— Чего смотришь, олух? Иль, пожив среди иноверцев, всякое разумение утратил?
— Чего? — недоумевал Фёдор. Он хорошо видел ноги Лелебея и правую, обутую в алый сапог, и левую — босую и чумазую. Видел он и лазурные, с золотым лампасом шаровары, видел знакомый шёлкотканый зипун, надетый на голое тело. Лелебей не раз хвастался, что, дескать, снял этот зипун с плеч самого султана Илису [20] . На месте была и поросшая густой, серой щетиной, необъятная утроба Лелебея. Та самая утроба, которая в недавние времена могла вместить в себя в один присест бочонок пива, целиком зажаренного полугодовалого поросёнка, да пару караваев хлеба.
20
В начале девятнадцатого века султанство Илису находилось на территории нынешнего Дагестана, в южной его части.
— Помоги освободиться, олух! Или станешь просто смотреть, как старый товарищ твоего деда без толку пропадает в лихом пустоземье?
Лелебей смотрел на Фёдора сверху вниз. Лицо и шея, и весь бритый наголо череп его имели сочно-багровый оттенок, несколько разбавленный белёсой от седины щетиной, покрывавшей щёки Лелебея почти до самых глаз. Другой конец кожаного ремня, охватывавшего его запястья, был привязан к стропилу под крышей башни. Лелебей Чуб обоими руками ухватился за ремень, старался освободиться из плена сыромятной петли.