Генерал Коммуны
Шрифт:
Глухо ударили барабаны, и флейты исступленно засвистели тупой и бедный мотив. Стая галок вылетела из-под облупленных карнизов каземата, испуганно закружилась над плацом.
Щур поднял белое лицо, вздохнул всей грудью и вступил в страшный коридор. От первого удара он вскрикнул, и этот грудной человеческий голос, исполненный гнева, боли, стыда, донесся к Ярославу сквозь визгливую деревянную мелодию флейт и барабанов. Тонкий злой шрам, вспыхнув, перечеркнул спину осужденного. Конвоиры потянули ружья, и, чтобы не упасть, Щур
— Я не вынесу, — пробормотал Сераковский. Губы его тряслись.
— Я тоже, — сказал Ярослав.
Стараясь не глядеть на плац, сбивчиво, теряя всякую осторожность, Сераковский твердил:
— Я спущусь сейчас к ним… Приму все на себя… Ты оставайся, а я пойду. Иначе я сойду с ума!
— А восстание? — не поворачивая головы, спросил Домбровский. Он положил руку на горячую от солнца кобуру. — Если ты сделаешь хоть шаг, я застрелю тебя.
Лицо его одеревенело, подобно лицам солдат, стоявших в строю. И, так же как у них, крупные капли пота текли по его вискам и высыхали под солнцем, от которого ему было холодно до озноба.
Сераковский сбежал вниз, сел на камень по ту сторону вала, зажал уши. Ярослав остался. Он должен был выстоять до конца. Не ради своей безопасности, но для того, чтобы вовремя скрыться, — решалась судьба восстания.
Падая, спотыкаясь, Щур шел вперед. Иногда он поворачивал лицо в сторону свистящих розог, и Домбровский видел перекошенный мукой рот и пепельные навыкате глаза.
После первой сотни ударов офицер, командующий на плацу, поднял руку. Оборвался дрожащий вопль флейт. Щур бессильно повис на прикладах, спина его превратилась во что-то рваное, мокрое, красное. Офицер наклонился к нему и о чем-то спросил. Домбровский сделал шаг назад, к самому скату насыпи.
Сераковский, пораженный тишиной, хотел было подняться на вал, но Ярослав подал ему знак вернуться.
— Ничего я не знаю, ваше высокоблагородие, — натужно простонал Щур.
Взмах руки в светлой лайковой перчатке — и снова веселая дробь барабана, хлюпающие удары влажных от крови розог. Щур терял сознание, его отливали водой и продолжали тащить сквозь строй. На желтом песке между шеренгами все шире проступала темная от крови дорожка. По ней волокли тело солдата. Барабаны все еще били, пиликали флейты. Домбровский, сгорбясь, стоял на валу. Тень от козырька закрывала его глаза.
Щур умер под розгами, никого не выдав.
Тело его положили на шинель и унесли. Плац опустел. Сняв каску, Домбровский подошел к месту казни. Он нагнулся, взял щепотку намокшего в крови тяжелого песка…
Во рву Новогеоргиевской крепости расстреляли Арнгольдта, Сливицкого и Ростковского.
Военные власти спешно сменяли полки. Полиция арестовывала всех сколько-нибудь подозрительных.
Варшава была на военном положении — городские сады, площади заняты войсками. Повсюду белели
Самое главное для конспиратора — умение видеть себя со стороны. Домбровский владел им в совершенстве. Молодой блестящий штабс-капитан, занятый своей внешностью и романами с варшавскими красотками, не возбуждал подозрений у жандармов.
Провал группы Сливицкого нарушал весь план восстания. „Белые“ радовались: восстание придется отложить.
— Русские теперь не в силах поддержать нас, — лицемерно вздыхали они. — Надо ориентироваться на Запад, на Европу.
Домбровский отвечал делом. Он привел на заседание ЦНК двадцать русских офицеров.
— Мы ручаемся за свои батальоны, — заявил Андрей Потебня.
— Поверьте, друзья, мы ненавидим самодержавие больше вашего, — сказал русский офицер Нарбут, старый товарищ Ярослава по Кавказу.
На заседании присутствовали участковые представители рабочих и ремесленников Варшавы. Они потребовали:
действовать в союзе с русскими;
ускорить срок восстания;
Домбровскому возглавить Центральный Национальный комитет.
Большинством голосов комитет отклонил их требования.
Граф Замойский торжествующе посмотрел на Домбровского.
— Ну-с, ваши господа русские офицеры свободны.
Русские встали, с ними поднялся Домбровский, за ним — его друзья, один за другим встали участковые представители.
Может быть, здесь Ярослав впервые понял: есть враги, которые говорят по-польски, фамилии польские, а они враги, такие же опасные, непримиримые, как русские жандармы.
Всю жизнь человек освобождается от иллюзий. Неправдой оказалась ненависть русского народа к полякам, неправда и разговоры о единстве всех поляков.
Ну что ж, мы уходим, — сказал Домбровский, — мы уходим вместе с русскими, мы сами поднимем восстание, но вас там уже не будет.
Он не подчинился решению комитета лжереволюционеров и националистов и продолжал готовить восстание.
Он был как дерево, которое тем быстрее растет, чем больше рубят у него ветвей.
Остановить Домбровского мог лишь арест. И его арестовали. Мысль о том, что его выдали „белые“, была слишком омерзительна, но ведь они ликуют: „красное чудовище“ лишилось головы!
На суде Домбровский искусно защищался, военный суд вынужден был его оправдать. Наместник царя в Польше граф Федор Федорович Берг, добродушно кивая седой головой, прочел приговор и не спеша начертал резолюцию, отнюдь не утверждающую.
— Торопитесь, все торопитесь, молодость безрассудная, — произнес он своим знаменитым шелковым голосом.
— Никак нет, ваше сиятельство, — попробовал оправдаться военный прокурор, — мы не располагаем достаточным материалом.
Берг славился своей сентиментальностью и тактичностью.