Генерал Корнилов
Шрифт:
Чего здесь было больше: природного легкомыслия или же сказывалось чье-то преступное внушение?
Чопорные немецкие генштабисты лишь посмеивались в усы, прознав, что французы намереваются, едва по плану Шлиффена гигантская «дверь» немецкого наступления начнет свое движение, нанести удар в самое основание этой «двери», на южном фланге. Замысел был в общем-то хорош – отрезать немецкие корпуса от баз снабжения и заставить их сражаться с перевернутым фронтом, – однако с помощью каких средств французы намеревались его осуществить? Без артиллерии и пулеметов? Одними безрассудными атаками своей нарядной кавалерии? Что и толковать, странное отношение к такому серьезнейшему
Немцы считали себя профессиональными солдатами. Они организовали свою армию как мощный, предельно усовершенствованный механизм. На французских генералов, разодетых пестро, словно фазаны, немцы посматривали иронически. Что они умеют: брякать шпорами и надуваться спесью? Однажды кто-то изрек, а газеты подхватили: «Подобные генералы не только не способны вести войска за собой, они не способны даже следовать за ними!»
Нечего сказать, с надежным же союзником связала Россия свою военную судьбу!
Великую войну, впоследствии названную первой мировой, войну, в чудовищную мясорубку которой оказались втянутыми 57 стран планеты, генерал-майор Корнилов начал в должности начальника стрелковой дивизии.Кадровый военный, генерал с академическим образованием, участник недавней войны с Японией, Лавр Георгиевич знал, что мобилизационная готовность русской армии исчисляется шестью неделями. Быстрее подготовиться и выступить на фронт мешали гигантские российские просторы и недостаточно развитая сеть железных дорог.
Мобилизация запасных прошла весьма спокойно и на удивление быстро, с опережением намеченного планом срока. Полки удалось пополнить по штатам военного времени.
Одна особенность невольно удивляла всякого, кто знакомился в те дни с беспрерывно прибывающими маршевыми колоннами: обилие запасных унтер-офицеров, многие были с Георгиевскими крестами – за недавнюю русско-японскую войну. Унтер-офицеры – золотой фонд любой армии. Зачем же эта поголовная мобилизация? Расчет на быструю победу? Легкомысленно… А золотые кадры все прибывали и прибывали. В ротах не хватало вакансий для старших унтер-офицеров, многих приходилось назначать командовать отделениями, младших же унтер-офицеров вообще ставить рядовыми. Опытные генералы покачивали головами – это же все равно что хрустальной вазой заколачивать ржавые гвозди!
С утра Лавр Георгиевич отправился в полк, размещенный, не в пример другим, основательно – в старинных войсковых казармах. Он оставил его напоследок, ибо другие полки дивизии размещались временно и наспех – в разбросанных по округе деревням.
На избитом плацу полк выстроили поротно. Отдельно на левом фланге стояли пулеметная команда и рота службы связи.
На плац вынесли аналой и образ Дмитрия Солунского. Поплыл дым ладана.
Командир полка, немолодой полковник с седою головой, аккуратно перепоясанный ремнями, тревожно посматривал на нового дивизионного. Худое азиатское лицо Корнилова с косой бородкой клинышком хранило бесстрастное выражение. Полковник обратил внимание, что у дивизионного, как у всех людей маленького роста, была привычка делать быстрые широкие шаги. Именно эта широкость шага стала его первым впечатлением от знакомства с генералом.
Над плацем раскатился зычный командирский голосище:
– По-олк… смир-р-на-а! Под знамя… слуша-ай: на-а кра-ул!
Лязгнули выхваченные офицерские шашки, колыхнулся и замер частокол штыков. С правого фланга показалась знаменная рота с полковым штандартом. Оркестр ударил марш.
– На молитву-у… шапки долой! Певчие… пред полк! Старенький священник, седой, подслеповатый, произнес слово о мужестве воина и христианской
На улицах по обе стороны стояли взволнованные толпы. На солдат летели цветы. Рядом с колоннами бежали плачущие женщины. Вот одна из них подбежала к строю и, путаясь руками от волнения, стала надевать солдату с краю маленькую ладанку на шею. Солдат покорно подставил голову и, мелко шагая, с винтовкой на плече, старался не сбиться со строевого ритма. И все гремел, не переставая, этот томительный, терзающий душу мотив «Прощания славянки». Ни одна армия в мире не имела такой волнующей военной музыки, как русская.
Что и говорить, подъем в связи с германским объявлением испытывался небывалый. Два дня назад в штабе корпуса Лавр Георгиевич слышал рассказ о потрясающей церемонии в Зимнем дворце. Военная угроза мигом погасила все распри политических противников, примирение было всеобщим. А когда государь, намереваясь показаться народу, вышел на балкон, необозримая толпа, запрудившая Дворцовую площадь, опустилась на колени и запела «Боже, царя храни».
Настроение первых дней августа повсюду было такое: «Бедные немцы! Они что, забыли судьбу Наполеона?» Среди офицеров в штабе корпуса царило праздничное убеждение: «К Рождеству будем в Берлине!» Какой-то капитан – судя по нарядному аксельбанту, полковой адъютант – озабоченно выспрашивал у рослого ротмистра, брать ли на фронт парадный мундир.
На вокзале, провожая первый эшелон дивизии, Лавр Георгиевич не мог сдержать гримасы: на красном вагоне наискось белела свежая надпись мелом: «40 человек или 8 лошадей». Эта торопливая деловитая надпись сильно разнилась с тем праздничным настроением, какое только что испытывалось всеми на взбудораженных улицах городка.
Дивизии выпал тихий участок фронта. Война, судя по газетным сообщениям, гремела далеко отсюда, во Франции. Солдаты вкапывались в землю, устраивали землянки и блиндажи. Южная Польша многим напоминала родимые места: ленивые речушки, перелески, желтые созревшие поля. Поражало обилие садов. От яблок и груш ломились ветки.
Бытовая грязь гигантского людского скопища еще не успела обезобразить линию окопов, протянувшихся от Балтики до Буга.
Вот так же тихо, безмятежно начиналось и десять лет назад в Маньчжурии…
Пока солдаты выглядели бодро и уверенно. Бои не начинались, и порыв еще не выветрился окончательно, однако угар стреми-тельной победы уже прошел. Да и испытывался ли он рядовыми, сменившими зипуны и кацавейки на серые шинели?
Генеральский чин Корнилова все больше отдалял его от солдатской серой массы. Началось это с учебы в Академии. Но уже в Маньчжурии, будучи начальником штаба стрелковой бригады, он научился узнавать о настроении в окопах из случайно подслушанных разговоров, из крепких солдатских словечек, достигавших его командирских ушей. Выручала и малейшая возможность побывать на передовой и собственными глазами взглянуть на обстановку. Тут сказывался опыт. Солдаты, пусть и безмолвные, евшие начальство вытаращенными глазами и браво рявкающие на расспросы «Так точно!» и «Никак нет!» (строго по Уставу), – даже самый их вид мог многое сказать опытному офицеру. Была бы лишь охота это узнавать, этим интересоваться.