Генерал Раевский

Корольченко Анатолий Филиппович

— Дюже замёрз я давеча.

— Так то было давеча, а ты сегодня хлебнул!

— Сегодня тож отогревался.

Ожидали Толбухина, чтобы вместе с ним идти к императору, но явился Кутайсов, чернявый, с колючим взглядом.

Суворов его не любил, презирал за низменный характер.

— С чем пожаловали, сударь?

— По поручению его императорского величества предупредить о предстоящей аудиенции.

— Знаю, о том мне ведомо, — сказал Суворов. — Прошка! — позвал он денщика. — Погляди, дуралей, на этого господина. Это граф Кутайсов. Небось слышал о нём. Видишь, какая на нём шуба? Тыща рублей ей цена. А кафтан! У него и ордена есть! Никак тебе

не чета. А ведь был таким же, как и ты, даже хуже! Ныне он первейший в государстве человек. Его монарх уважает. А почему? Да потому, что исправно несёт службу. Всегда послушен, умеет угодить. Учись!

Кутайсов стоял, не смея вымолвить ни слова, краска залила его лицо. Суворова он побаивался и, несмотря на близость к императору, не решался осложнять отношения с заслуженным и своенравным полководцем.

Суворов же, глядя на царедворца, не стал высказывать ту мысль, что не раз западала в сознание. Мысль крамольная и вместе с тем неотвязная: почему это никчёмные люди пользуются при дворе особым положением и бывают в почёте, тогда как умные и достойные прозябают в тени? Промолчал. Говорить о том было совсем ни к чему, да и опасно, не то опять угодишь в опалу.

— Иди! — отправил Суворов Прошку и обратился к Кутайсову: — Передайте, граф, императору, что в назначенный час непременно буду. Непременно-с...

Кутайсову оставалось только выйти.

Павел принял Суворова без задержки. Обнял, сделал вид, что прослезился.

— Бог видит, как дорог ты мне, Александр Васильевич. Поверь, не держу против тебя зла и надеюсь, нет и у тебя камня за пазухой.

В ответ Суворов сказал:

— Утешная мать, твой сын прощён. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Павел было нахмурился, не поняв смысла сказанного, но потом улыбнулся, обнажив жёлтые зубы:

— Стало быть, мир.

Усадив фельдмаршала против себя в кресло, император начал объяснять.

Аудиенция продолжалась почти целый час, и всё это время говорил Павел, вводя Суворова в курс предстоящего дела. В заключение он спросил:

— Есть ли что непонятное?

— Есть. Дозвольте там, в Италии, проводить мои замыслы без согласования с венским гофкригсратом. Уж эта канцелярия мне ведома: пока от неё получишь согласие, или умрёшь, или дело проиграешь.

— Австрийский совет не указ русскому фельдмаршалу. Поступай, как сочтёшь нужным.

— И ещё: дозвольте принять на службу офицера Ставракова. Очень способный человек и для меня нужный.

— Каким чином определить?

— Хотя бы штабс-ротмистром.

— Не возражаю. Если будет необходимо со мной говорить, то в любой час готов принять. А с выездом в Вену поспешай.

В Италии

Через два дня Александру Васильевичу в знак особых заслуг вручили орден Святого Иоанна Иерусалимского, а ещё через два дня он выехал в Вену, чтобы оттуда направиться к шедшим в Италию русским войскам.

Прощаясь, Павел обнял Суворова и напутствовав его словами:

— Веди войну, генерал, по-своему, как умеешь.

Но не успел Суворов доехать до российской границы, как к генералу Герману, корпус которого шёл в Италию, помчался фельдъегерь с письмом от императора. В письме повелевалось строго наблюдать за Суворовым, не допускать от него действий «во вред войск и общего дела, когда он будет слишком увлечён своим воображением, могущим заставить его забыть всё на свете... Хоть он и

стар, чтобы быть Телемахом [12] , но не менее того вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами».

12

Телемак — в греческой мифологии сын Одиссея и Пенелопы, отличавшийся воинственностью, при котором находился мудрый Ментор, дававший советы.

Павел оставался самим собой.

Двадцатитысячный русский корпус ещё в начале весны начал выдвижение к северной области Италии, где россиянам предстояло совместно с австрийскими войсками изгнать из Ломбардии оккупировавшие её французские части.

В составе корпуса имелись казачьи полки, одним из которых командовал полковник Андриан Денисов.

Впереди показалась россыпь домов с двухбашенной колокольней храма.

— А ну, братцы, приободрись! Прочистите глотки, — обернулся Денисов к казакам. — Семерников, твоей сотне начинать.

— Это мы зараз, — ответил сотенный. — Акимкин, запевай!

Над колонной взлетел по-юношески звонкий голос:

Из-за лесу, лесу копий и мечей, Едет сотня казаков-лихачей.

И тотчас пока нестройно отозвался хор хрипловато-простуженных голосов:

Ой, едет сотня казаков-лихачей, Попереди командир молодой.

Цокот копыт о булыжник мостовой городка и песня подняли спавших обывателей. С треском распахивались окна, не отошедшие ото сна люди с удивлением вглядывались во всадников, пытаясь разгадать, что за войско появилось в их тихом городке.

Денисов ехал впереди колонны. Под ним горячился поджарый жеребец, играл сильными ногами, ронял с губ кружевную пену.

За командиром, стараясь держать равнение, скакали всадники. На них были тёмно-синие куртки, барашковые шапки, многие бородаты, у иных в ухе серьга. Мерно колыхался частокол пик с холодно поблескивающими наконечниками.

Казаки, вы лихачи-усачи, Пики к бою, за мной по полю скачи!
–

звенел голос Акимкина. И дружно подхваченная песня летела над строем:

Ой, ещё раз скажем: два! Пики к бою, за мной по полю скачи!

Обгоняя колонну, по дороге катила карета, в которую была запряжена четвёрка лошадей.

— Ваше превосходительство! Никак генерал Розенберг! — предупредил Денисова казак Семерников.

Полковник выехал в сторону от строя:

— По-олк! Слуша-ай!.. Равнение на-а ле-ево-о!

В открытое оконце кареты выглянул сам генерал: сухой, лицо в морщинах, обшитый золотом воротник мундира. Он ответил Денисову едва заметным кивком.